Под черным знаменем

Море размеренно дышало, наполняя просоленным влажным воздухом свои необъятные черно-синие легкие. Волны вздымались и опадали в такт движению его груди. Бесконечные стремительные водные барханы били в борта фрегата, шумно рассыпаясь облаками брызг, подныривали под широкое днище, раскачивая его, словно колыбель, подвешенную на исполинских незримых нитях. Мрачная бездонная чаша неба раскинулась от горизонта до горизонта, освещаемая равнодушным сапфировым светом  луны. Ее лик сиял сквозь рваную ткань облаков, оставляя на водной глади мертвенно-бледные покрытые рябью полосы.

Попутный ветер наполнял наши паруса, заставляя их раздуваться, словно брюхо разжиревшего торговца. Надрывное поскрипывание такелажа смешивалось с музыкой волн, создавая бесподобную, такую сладостную для слуха, симфонию морского простора. Ветер всегда был для нас попутным. Разве может он быть другим для корабля, не имеющего конечной точки своего путешествия? Не имеющего курса, который, пускай и через тысячи миль, назло всем штормам и назло гневу хоть самого Посейдона, приведет его в порт, где усталых моряков ждет уютный дом и любящая жена, либо шумный бордель и готовые на все за звонкую монету куртизанки. Нас же в любом порту ждала лишь пеньковая веревка да ненавидящий рев толпы. И то так было прежде. Теперь же мы и вовсе не смогли бы сойти на берег. Такова цена избранного нами ремесла.

Звон рынды разнесся над палубой, безжалостно разрушая, разбивая вдребезги умиротворяющую мелодию вод. Юнга, неусыпно несущий свою вахту у склянок, каждые полчаса переворачивал их стеклянную колбу, стоило песку в верхней части иссякнуть, и бил в колокол. Я посчитал удары – час после полуночи. Время глубокого сна для праздных лежебок и время глубоких дум, грез и воспоминаний для тех, других, кто не способен заснуть.

Я стоял на краю палубы, подставив лицо мелкой соленой мороси. Ладонь сжимала перила бортика. Кисть другой руки привычно лежала на рукояти висящей у бедра абордажной сабли. Помню, прежде матросы, от силы год ходящие по морю, твердили мне, что после каждой богатой добычи на рукояти следует делать зарубку. Я сделал пятнадцать зарубок и бросил это занятие – места больше не осталось. Если бы мы каждый раз делали такие зарубки на грот-мачте, бездна подери, нам едва ли хватило бы ее длины. Жалкое увлечение безусых юнцов, стремящихся таким образом обозначить свои, пока еще малочисленные, подвиги.

Из приоткрытой двери кубрика грянул взрыв хохота десятка глоток. Молодые матросы, рассевшись за столами и бочками, играли в кости, заливали в себя ром и травили изрядно приукрашенные истории из своей прошлой жизни. Жизни до корабля. Я был таким же, как они, когда впервые ступил на палубу этого фрегата и оставался таковым еще двадцать лет.  А затем неуловимо для себя стал меняться. Все мелкие суетные, но такие привычные, развлечения, что  наполняли мою жизнь, делали ее полной и настоящей, становились бессмысленными и никчемными. И я незаметно, по крупицам, вычеркивал их из своей жизни. Но на их месте оставалась лишь ничем не заполняемая пустота. И я все чаще проводил время на носу корабля, вглядываясь вдаль, в неразличимую в ночном мраке границу между водой и небосклоном, словно ища там ответ на вопрос. Вопрос, которого у меня не было. На его месте тоже была гулкая звенящая пустота. Таких как я было много. Любой, кто провел на корабле достаточно много времени, повторял мой путь. И я проделывал путь многих других, прошедших по нему прежде. Некоторые из нас стояли, как и я, у бортика палубы, устремив взгляд к горизонту, погруженные в тягучий омут своих мыслей, другие, лежа в гамаках по своим каютам, созерцали погруженный в полумрак потолок или же не отрывали взор от мечущегося, как их душа, пламени свечи. Безразличие затапливало наши сердца, словно морская вода, хлещущая через чудовищно огромную пробоину в днище. И мы с завистью смотрели на молодых матросов, еще не разучившихся жить, еще способных играть в жизнь. Но мы знали, что пройдут годы, и время поразит их тем же самым недугом.

Всех нас объединяли лишь две страсти – жажда битвы и жажда наживы. Пороки, которые живут в каждом человеке, будь он хоть королем, хоть аскетичным монахом. Как их ни прячь, как не старайся утаить внутри себя, прикрывая моралью, нравственностью и человеколюбием, они все равно прогрызут путь наружу. Мы и не старались, мы всегда жили лишь ими. И теперь лишь они наполняли мое существование смыслом, не позволяя сойти с ума, потерявшись в зеркальном лабиринте ночей, снова и снова копирующих друг друга. Сражение ради сражения и грабеж ради грабежа. Кровожадность и алчность. Два краеугольных камня, заложенных в фундамент моей души. Как и любого другого на этом корабле. Иным сюда нет пути. Все мы, от капитана до младшего юнги, схожи в своих пороках и страстях. Нас всех в преисподней, если она есть, ждет отдельный общий котел либо общая жаровня. Хотя я все чаще задумывался о том, что преисподняя действительно реальна. И она на нашем фрегате. Только выглядеть она должна была, по словам церковников, совершенно по-другому.

Внезапно мои размышления были прерваны. Из вороньего гнезда, укрепленного на самой верхушке фок-мачты, раздался крик впередсмотрящего:

- Корабль! Впереди корабль!

На мгновение фрегат сдавили щупальца тишины – разговоры и смех стихли. Все словно осмысливали услышанное. А миг спустя отовсюду одновременно раздался рев ликования. Я вскинул выхваченный из ножен клинок над головой, и мой торжествующий вопль вплелся в общую какофонию.  Дверь кубрика широко распахнулась, едва не сорванная с петель. Из помещения гурьбой высыпали матросы. Они выпили несколько бочонков рома, но ни один из них не выказывал даже малейших следов опьянения. Из кают, крича, выбегали старожилы корабля, закаленные морские волки, стекаясь в общую стаю на верхней палубе. Все держали над головой оружие, словно салютуя небесам.

Но вдруг гам стих так же одновременно, как и начался. Все головы повернулись к капитанскому мостику. Тяжело ступая, на него поднимался капитан корабля. Это был коренастый широкоплечий мужчина среднего роста. Он был облачен в видавший лучшие времена камзол, его голову венчала треуголка, за пояс, помимо сабли, были заткнуты мушкетон и сложенная подзорная труба. Обманчиво грузный и неповоротливый, силой и воинским умением он мог составить достойную конкуренцию любому подготовленному бойцу. Немолодое лицо покрывала, ныряя в густую бороду, сеть из множества пересекающих друг друга шрамов – открытая любому взору летопись его ошибок и поражений. Но его слава, гремящая по всем морям, вгоняющая в слепой суеверный ужас любого бывалого морехода, служила достойной летописью одержанных им побед.

Раздвинув подзорную трубу, он в течение нескольких томительных минут вглядывался в мельтешащие вдали практически не различимые невооруженным глазом огни, горящие на носу и корме незнакомого корабля, пытаясь определить его класс, скорость и направление движения. Команда, чуть слышно перешептываясь, ждала его решения. Наконец, оторвавшись от окуляра, он произнес своим твердым, с легкой хрипотцой, голосом.

- Расстояние до корабля – восемь миль, его скорость – пять-шесть узлов. Движется на норд-норд-вест. Судя по размеру, это трехмачтовый галеон. Нагнать его мы сможем за два часа до рассвета, - и, повысив голос, он воскликнул: - Сегодня нас ждет жаркая ночь и богатая добыча!

Команда ответила дружным ревом.

Я всегда восхищался его непревзойденным умением по перемещению огней определить скорость движения и курс неприятеля. И настоящим волшебством казалась его способность по расстоянию между носовыми и кормовыми огнями узнать длину палубы, а по ней и тип корабля, несмотря на погрешность, создаваемую углом его разворота относительно наблюдателя. Это было доступное лишь единицам мастерство, основанное на титаническом опыте. И только он мог ни секунды не колеблясь отдать приказ о штурме многопушечного галеона, который лишь немного уступал нашему военному фрегату в маневренности и артиллерийской мощи.

- Принять левый галс! Поднять все паруса! Идем под бакштагом в девять румбов! Быстрее, сухопутные крысы! Всем, кто не занят снастями, готовиться к бою! – посыпались с мостика команды, то и дело чередуемые с крепкой корабельной руганью.

Матросы кинулись в разные стороны. Команда действовала словно единый четко отлаженный механизм. Каждый винтик, каждая шестерня занимали свое место, в сотый раз выполняя привычную, доведенную до автоматизма, работу.

Только что мы неспешно шли под тремя парусами, поднятыми на возвышающейся в центре палубы грот-мачте. На фок-мачте, расположенной на носу, и на кормовой бизань-мачте парусное вооружение было спущено.

Я отвечал за нос корабля.

Два десятка секунд мне понадобилось на то, чтобы взлететь по веревочному трапу на верхний рей. Одновременно со мной вверх карабкались несколько дюжин матросов. Во мгле они казались архаичными многолапыми насекомыми, извергнутыми неведомой силой из самых глубин небытия. Я пробежал по рею, словно заправский цирковой канатоходец, быстрыми движениями распуская двойные узлы на тросах, удерживающих парус в свернутом положении.  Его толстый плотный рулон ухнул вниз раскрываясь, превращаясь в огромный прямоугольное полотно. Практически одновременно раскрылись паруса далеко внизу на нижних реях, поднялся косой треугольный парус на выступающем за пределы бака бушприте, бизань-мачта расцвела белыми полотнищами.  Оставшиеся на палубе матросы поспешно натянули фалы, закрепляя нижний край парусов и разворачивая их в нужное положение относительно ветра. И тот бесплотным тараном ударил в полотна, до предела натягивая канаты, заставляя такелаж жалобно скрипеть под исполинской нагрузкой. Тяжелый фрегат сорвался с места, и, разбивая грудью волны, помчал вперед, словно быстроходный невесомый клипер. Его нос то вздымался высоко над водой, то погружался в накатывающие на него бесконечные валы.

Я спустился вниз. Это оказалось непростой задачей, поскольку трап бешено раскачивался, грозя сбросить меня на палубу, а то и за борт в пенящуюся бездну. Широко расставив ноги, чтобы удерживать равновесие на ходящих ходуном досках, я направился в свою каюту. Она представляла собой тесную комнатку размером семь на семь футов с донельзя аскетичной обстановкой.   Напротив двери висел гамак, натянутый между вбитыми в противоположные стены крюками, - гораздо лучшее решение для корабля, чем обычная прибитая к стене шконка. Из него не выпадешь во время качки.  Слева стоял тяжелый дубовый рундук. Справа на стене висело крупное овальное зеркало в золоченой оправе. Это и было все мое нехитрое имущество, если не считать необъятной горы золотых украшений, драгоценностей и пиастров, сваленных в трюме. Едва ли их можно было считать ценностями, поскольку здесь я все равно не мог их потратить.

Зеркало было трофеем, взятым мной в первом налете, совершенном на этом корабле. Я снял его со стены капитанской каюты. Оно показалось мне более практичным, чем расхватываемые командой россыпи монет и серебряной посуды. И с тех пор я очень часто проводил часы перед этим зеркалом, напряженно вглядываясь в свое отражение. Вид моего измученного, изменившегося за годы странствий, лица возвращал меня в реальность, напоминая, кто я есть, убеждая, что я еще существую.  И каждый раз в отражении незнакомого, ставшего таким чужим, лица, я искал знакомые черты. Черты себя прежнего, каким я был, впервые ступив на палубу не раз проклинаемого мною фрегата. И каждый раз я их находил, или убеждал себя что нахожу, в форме скул, изгибе губ, разрезе глаз, даже в форме черепе, бездна подери. Но я знал, что рано или поздно настанет день, когда я не смогу себя узнать, не найду ни одной знакомой черты, и тогда мой разум сорвется со скользкого края и окончательно рухнет в Марианскую впадину безумия. И снова и снова я убеждал себя, что до этого дня еще слишком далеко.

Рында снова отбила положенное количество ударов. Склянки вновь перевернулись. Полвторого. Капитан сказал, что мы должны нагнать корабль примерно за два часа до рассвета. Значит до боя еще два с половиной часа. Времени с лихвой хватит на то, чтобы подготовиться.

Я откинул массивную крышку рундука и начал не спеша извлекать аккуратно завернутое в ткань содержимое: мушкет, который из-за его длины приходилось класть наискось, два укороченных мушкетона, короткий кортик с трехгранным лезвием и абордажный топор. Последними появились уложенные на самое дно полотняные мешочки с пулями и порохом. После недолгих раздумий я вернул мушкет и топор на их первоначальное место. Стрельбе я предпочитал схватку в ближнем бою, а что касается топора – он по всем параметрам уступал привычной для меня сабле.

Опустившись в гамак, я тщательно прочистил дула мушкетонов, проверил кремниевые замки и работу курка. Наконец, зарядив оба пистолета, я принялся старательно точить сначала кортик, а затем абордажную саблю. Эта работа была не нужной – я всегда содержал оружие в идеальном состоянии. Лезвие сабли остротой итак могло посоперничать с полумифическими клинками восточных мастеров, которые разрезали надвое упавший на них волос. Поэтому подготовка была скорее традицией, ставшей настолько привычной, что я не мог позволить себе ее нарушить. К тому же это занятие помогало скрасить ожидание. Сосредоточенность, с которой я нарочито медленно проводил точильным бруском по режущей кромке, вводило меня в состояние близкое к медитации, и нетерпение, кипящее в крови, покорно отступало.

Я знал, что большая часть бойцов сейчас занимается тем же, натачивая и без того острое личное оружие и подгоняя снаряжение. Исключение составляли пушечные расчеты и юнги. Первые под контролем канонира чистили пушки, заранее заряжали их для первого залпа, готовили порох и ядра для последующих; вторые же наполняли ведра и бочки водой из-за борта  и расставляли их по всему периметру палубы на случай возгорания.

Время текло. Песок в склянках убегал. Рында еще несколько раз отбила прошедшие полчаса. И наконец, она разразилась беспорядочным звоном, объявляя общую готовность.

Отложив в сторону точило, я встал, облаченный в шелковую рубаху и штаны из плотной парусины. Потуже затянув широкий кожаный ремень, я пристегнул к нему с левого бока ножны с абордажной саблей. Ножны с кортиком я укрепил у правого бедра. Оба мушкетона засунул за пояс перед животом. Порох и дополнительные пули брать с собой я не стал – в бою не будет времени перезаряжать оружие. Два пистолета – это два трупа в рядах противника, и этого достаточно. А остальное сделает клинок. Еще раз проверив напоследок легко ли выходит сабля из ножен, я вышел из каюты прикрыв за собой дверь.

Все, кто должны были идти в бой, три дюжины вооруженных человек, собрались на палубе. Я присоединился к общей ватаге. Над нами на своем мостике застыл капитан.

Громадина корабля возвышалась прямо по курсу нашего фрегата. Глаз капитана очередной раз доказал свою точность – это действительно был галеон. До него оставалось меньше четверти мили. Три мачты поднимались ввысь, пронзая небо. Часть парусов была спущена. Должно быть белоснежные днем, в ночи они казались грязно-серыми. Вдоль борта в ряд шли люки, закрывающие пушечные гнезда. В темноте было невозможно их посчитать, но в этом и не было нужды. Я и так знал, что галеоны такого типа несут на своем борту пять десятков орудий – по двадцать пять с каждого борта. Весьма серьезная огневая мощь, с которой следует считаться.

Нас заметили только сейчас. Дозорные подняли всех по тревоге, и по палубе заметались фигурки полусонных матросов. На мостике вспыхнули огни, и на него поднялся капитан корабля. Высоко задрав окуляр подзорной трубы, он некоторой время рассматривал верхушки наших мачт, наивно надеясь различить во мраке, едва рассеиваемом неверным лунным светом, поднятый нами государственный флаг. Он не подозревал, что у нас никогда не было флага. Наконец, прервав свое бесполезное занятие, он подозвал матроса и что-то ему скомандовал. Тот тут же сбежал вниз и в скором времени появился у ботика палубы, держа в руках два зажженных факела. Размахивая ими, не более чем на секунду застывая в каждом положении, означавшем одну букву, моряк принялся передавать нам сообщение с помощью морской азбуки.

- Они спрашивают, флоту какого государства мы служим? – расшифровал наш капитан значение сигналов. – Эти ублюдки всерьез считают, что мы как псы станем кому-то служить, будь то зажравшийся царек или сам император. У них мозгов меньше, чем у медуз. Мы могли бы высадиться к ним на борт, пока они поймут, что что-то не так. Но мы же не станем нарушать Кодекс? – команда одобрительно загудела в ответ. – Лево руля! Зажечь факелы на корме и поднять флаг! Покажем им, кто мы! – рявкнул он.

Несколько матросов, которые должны были во время штурма остаться на корабле, побежали на корму. Фрегат начал забирать влево, выравнивая свой курс параллельно курсу галеона. На корме вспыхнули несколько факелов, вставленные в уключины на бортиках, заливая ее дрожащим оранжевым светом, единственным на всем корабле.  Медленно и торжественно на укрепленном на корме флагштоке начало подниматься, развеваемое ветром, наше знамя. Знамя, под которым мы бороздили моря и сражались, под которым мы прожили свои жизни, которое было выжжено временем на сердце каждого из нас. Знамя свободы и жестокости, алчности и бесстрашия. На черном, сливающемся с окружающим мраком, фоне был начертан белый скалящийся череп, под ним скрещивались две абордажные сабли. Слева от черепа были изображены песочные часы. Этот символ говорил обороняющимся : «Время ваших жизней истекает» - предупреждал их о том, что брать в плен мы никого не намерены.

На галеоне началась паника. Матросы забегали по палубе, исполняя бесчисленное множество приказов, сыпавшихся как из рога изобилия. Многие бежали в трюм, возвращаясь назад с мушкетами или разнообразным оружием ближнего боя в руках, готовясь дорого продать свою жизнь.

И внезапно, словно благодать небес, диск луны впервые за эту ночь заволокло тучами. Несколько раз лукавый взгляд ночного светила вновь мелькнул свозь рваные прорехи в них, словно желая увидеть, чем же закончится дуэль двух судов, но наконец, преисполнившись безразличия, исчез. Море погрузилось в кромешный мрак, какой доводится созерцать перед собой лишь слепцам.

- Погасить факелы, они достаточно налюбовались Роджером. Право руля. Идем на сближение. Команда, готовиться к абордажу.  Канониры, целься в пушки противника. Огонь открывать только по команде, - взревел наш главарь.

Последние две его фразы пронеслись по палубе, удаляясь. Несколько раз повторенные матросами, словно эхом, они переходили из уст в уста, пока кто-то  - его окрик на расстоянии показался мне тихим шепотом - не передал их в трюм, где находились на своем боевом мосту артиллеристы.

Несколько секунд спустя пушечные гнезда распахнули свои грозные пасти. Квадратные деревянные люки, окованные по периметру полосами металла, откинулись вниз, повиснув на петлях. Наш правый борт ощетинился четырьмя десятками орудий, расположенных в два ряда, один под другим. Одновременно с этим наша корма вновь погрузилась в непроглядную тьму.

Повинуясь движению руля нос фрегата начал забирать вправо, совершая маневр, с каждым ударом сердца сокращая расстояние до галеона. Сейчас до него оставалось едва ли больше семисот футов. И вдруг орудийных люки корабля противника распахнулись, и из них сразу же, даже не тратя время на прицеливание, вразнобой загремели выстрелы, расцвечивая ночь яркими вспышками. Стрелки, не видя нас, вынуждены были бить наугад, ориентируясь лишь на наше последнее месторасположение. Ядра вспенивали воду вокруг корабля, часть свистела над головами, часть даже на таком близком расстоянии умудрялась недолетать  - видимо слишком низкий угол стрельбы брался с расчетом поразить нас ниже ватерлинии. Но некоторые снаряды все же попали в цель – об этом свидетельствовал громкий треск и фонтаны щепы, взметнувшиеся в воздух в разных частях корабля.

Капитан заскрипел зубами. Я прекрасно его понимал: мы не могли подходить ближе, находясь под обстрелом - слишком велик был риск, что, даже стреляя вслепую, нам нанесут довольно серьезные повреждения. Вести ответный огонь не хотелось – любой неосторожный залп мог отправить противника на дно, а вместе с ним в ледяные объятия Посейдона ушел бы и весь его груз. Но выбора нам не оставляли.

 - Канониры, огонь! – последовал приказ. – Стрелять в орудия противника! И не дюймом ниже, черт вас дери!

Команда, как и в предыдущий раз, по цепочке была передана в трюм. Все сорок орудий одновременно изрыгнули из себя металл. Яркая слепящая вспышка озарила небо, на миг обращая ночь в день. Грохот, способный посрамить любой самый мощный раскат грома ударил по ушам.

Бок галеона словно вспороли невидимым клинком от носа до кормы. Он взорвался облаком обломков дерева,  щедрым дождем из щепок и ошметков человеческих тел. Кое-где рванули бочонки с порохом.  Несколько искореженных стволов пушек выпали через образовавшиеся проломы, с громким плеском погрузились в воду и моментально пошли ко дну. Залп нанес чудовищные повреждения противнику, но вместе с тем демаскировал наш корабль.

И внезапно галеон начал разворот нам навстречу. Неповоротливая посудина поворачивала медленно, выполняя маневр по широкой дуге. Они лишились пушек на левом борту и сейчас собираются повернуться к нам правым, чтобы дать залп из неповрежденных стволов – смекнул я. Но я ошибся. Галеон помчал прямо на нас, его нос был направлен в нашу корму.

- Они что решили пойти на таран? – удивился боец рядом со мной. – У них же нет ростра. Сами себя потопят.

- Они надеются нас бушпритом насквозь продырявить, - плоско пошутил другой и хрипло захохотал.

Капитан застыл в раздумьях, стремясь разгадать замысел противника. Дистанция стремительно уменьшалась. Время, оставшееся на принятие решения, таяло как лед под жарким солнцем.

- Право руля, - все же сделал он выбор. - Уходим от столкновения, выполняем поворот оверштаг и пристраиваемся им в хвост. Их цель - не таран, если они не самоубийцы. Иначе они пусть и нанесут нам большой ущерб, но сами при этом затонут, - и как всегда он приправил свои слова изрядной долей ругани.

Приказ тут же был принят к исполнению. Мы начали входить в поворот, уступая галеону дорогу, зная, что все равно он от нас не уйдет – фрегат быстроходнее. Расстояние между нами уменьшилось до сотни футов и тут на вражеском баке началось движение. Полтора десятка матросов стягивали парусиновый чехол с какой-то бесформенной махины, закрепленной на палубе. Тьма скрадывала ее очертания, не позволяя понять, что же это такое. Один из матросов выхватил факел из уключины и бегом кинулся к уже почти раскрытой махине.

- Быстрее! Уводите корабль, книппель мне в глотку! Резче поворот, крысы сухопутные, или нас сейчас поджарят как хряков на вертеле! Это сифонофор! – послышался истошный крик с капитанского мостика. Я от души витиевато выругался сквозь зубы. Вот так прием. Непрост оказался галеон.

- А что такое сифонофор? – спросил над ухом кто-то из новичков.

- Орудие, распыляющее греческий огонь, - прошипел я в ответ. Тот лишь присвистнул.

Матрос поднес факел к устройству и из того ударила струя пламени на расстояние в сотню футов. Ночь вновь осветилась яркими всполохами. Теперь я смог рассмотреть диковинное оружие. Они представляло из себя огромный бак, заполненный горючей жидкостью. С противоположных концов к баку присоединялись две трубы. Одна из них вела к крупному кузнечному горну, создающему давление для выплескивания струи, другая заканчивалась соплом, через которое и распылялась вспыхнувшая от факела смесь.

Непрекращающийся поток огня завис совсем рядом с нашим кораблем. Он обрушивался в шипящую и пузырящуюся воду, напоминая дугу огненной радуги. На море растекалась пылающая лужа – смесь гудрона, селитры и нефти образовывала на поверхности воды пленку, не желая гаснуть.

Сопло сифонофора развернулось в нашу сторону, и горящая струя обрушилась на корму корабля. Доски палубы, надстройка, перила бортика вспыхнули, словно хворост.  Заранее назначенные члены пожарной команды, не дожидаясь приказа, приступили к своим прямым обязанностям. Одно за другим они выплескивали воду из ведер на горящую субстанцию, пинками опрокинули несколько бочек. Над жидкостью взвилась плотная завеса пара, пожар начал отступать, но слишком медленно, неохотно. И в то же время на подмогу ему с бака противника снова и снова лились свежие потоки пламени. Огонь ярко осветил матросов, пытающихся его потушить, позволил рассмотреть их во всех деталях. И с галеона донеслись душераздирающие крики ужаса. Кто-то неистово крестился, некоторые падали на колени и начинали молиться, иные просто визжали, словно их ночные кошмары стали явью.

- Это нежить! Они пришли из ада за нашими душами! Это демоны! Посланники Мефистотеля! – исходил криком юнга, выкатив глаза из орбит, пока его ор не оборвал удар кулака боцмана.

Нас часто называли демонами. Демонами морей. Мы свыклись с подобным прозвищем, как и с тысячами других. А вот ни одна обороняющаяся команда не могла свыкнуться с нашим внешним видом. Прошедшие через сотни битв, покрытые десятками шрамов, мы и вправду напоминали посланников тьмы. Не каждому удавалось сохранить спокойствие, столкнувшись с нами лицом к лицу. Но на корабле врага такие нашлись, и сейчас они словами и кулаками наводили порядок среди моментально деморализованной команды.

Матросы успели снять флаг с черепом за мгновение до того, как пламя охватило флагшток. Из-за борта поднимались все новые ведра, их содержимое выплескивалось в горючую смесь. Брызги ее попали на одежду нескольких моряков, и их охватило пламя, но выполняя свой долг, они ни на миг не прекратили работу.

И тут рулевой принял решение. Наперекор капитану, орущему «право руля!», он резко крутанул штурвал влево. Корабль занесло, он накренился, когда руль под водой резко изменил свое положение, и его корпус принялся разворачиваться. Капитан разразился «многопалубной» бранью в адрес рулевого, но несколько секунд спустя, поняв его план, оборвал себя на полуслове, и закричал:

- Всем найти опору! Держаться хоть за хрен Посейдона! Мы сейчас столкнемся!

Фрегат практически на месте развернуло градусов на тридцать, и его корма с треском и грохотом врезалась в корпус галеона. Тряхнуло похлеще, чем при шторме в десять баллов. Я одной рукой вцепился в перила бортика, на другую намотал прикрепленный к лебедке трос абордажной кошки, на случай, если меня все же выбросит за борт. Ударом меня с чудовищной силой впечатало грудью в этот самый злосчастный и спасительный бортик, едва не раздробив ребра. Вся команда валялась на палубе, потеряв равновесие, несколько человек чуть было не упали в воду – им чудом удалось зацепиться за перила ограждений либо повиснуть на канатах, и сейчас им помогали забраться назад. Правую часть нашей кормы, на которую и пришелся удар, сокрушило, превратив в бесформенную груду досок, бревен и стропил, и она огненным комом обрушилась в море, подняв тучу брызг.

Галеон сотрясло и резко развернуло, команда, не ожидавшая столкновения, попадала на палубу, образовав кучу-малу. Некоторые получили серьезные травмы. Правее бака образовалась широкая трещина - именно сюда мы врезались, проломав и вырвав часть досок. Бушприт сломало, и он повис на фалах и канатах, соединяющих его с фок-мачтой. В свою очередь, орудийный расчет огнемета, находившийся на баке и ощутивший на себе всю силу тарана, выбросило за борт. Их криков не было слышно.  Инерция удара передалась так же и самому сифонофору. Его сопло развернуло в противоположную сторону и, прочертив огненный полукруг по воде, он щедро окатил пламенем беспомощно провисший бушприт и скомканный треугольный парус над ним. Парусина занялась мгновенно. Огонь побежал вверх по канатам. Команда напрочь забыла о противнике, бросившись тушить пожар на собственном корабле и рубить фалы, чтобы не дать пламени распространиться на другие мачты.

- Рулевому – двойную долю добычи, - проявил щедрость наш капитан. – А теперь обходим противника по правому борту. Добавим пороха в их топку.

Колесо штурвала закрутилось вправо. Совершив разворот, мы двинулись параллельно галеону вдоль его неповрежденного борта, в сторону, противоположную его курсу. Корма по-прежнему горела, но огненная стихия уже отступала – на борьбу с ней были брошены все силы.

Пушечные гнезда в чреве противника ожидаемо распахнулись, готовясь к залпу, который вполне достоин был именоваться залпом последней надежды. Но ему не суждено было произойти. Орудия фрегата грянули с опережением, разнося в древесную труху борт галеона вместе с остатками его артиллерии, вспарывая его, словно податливое брюхо раненого морского хищника.

- А теперь сойтись бортами! На абордаж! Пусть сегодняшний рассвет захлебнется кровью! – торжествующе взревел капитан  нашего судна.

Схватив абордажную кошку, укрепленную на конце каната, я со свистом раскрутил ее над головой и метнул вперед и вверх. Вместе с ней в воздух взлетели еще несколько десятков крючьев. Прочертив дугу, кошки преодолели разделявшие нас три дюжины футов и обрушились на палубу противника. Резкий рывок за канат заставил их вонзиться в бортик и намертво в нем засесть. Некоторые, срываясь, падали в воду, и бойцы торопливо подтягивали их для повторного броска. Заработали лебедки, сматывая канаты, заставляя корабли прижаться друг к другу бортами. На плечо рукояток каждой из них наваливалось по несколько человек.

Защитники сгрудились перед бортиком. Их было слишком мало, чтобы нас задержать, и ничтожно мало, чтобы нас остановить – внимание большинства отвлек на себя так некстати разгоревшийся пожар. Вооруженные саблями и топорами они рубили тросы, сбрасывали крюки кошек, подсовывая под них лезвия топоров и используя топорища как рычаги. Стрелки палили из мушкетов. У нас над головами свистели пули и картечь, заставляя низко пригибаться, чтобы не стать мишенью. Бойцу, стоящему рядом со мной, заряд дроби угодил в плечо. Его сбило с ног, швырнуло на доски палубы, но он даже не поморщившись и не издав ни звука поднялся и вновь занял свое место в общем строю. Мои руки сами собой потянулись к рукояткам мушкетонов, но я вовремя одернул себя – расстояние пока слишком велико для прицельной стрельбы из них, высок шанс отправить заряды в молоко.

Едва дистанция уменьшилась до шестнадцати футов, мы, по-прежнему находясь под огнем, подтянули дощатые мостки.  Общими усилиями поставили их вертикально у самого края и накренили вперед, пока противоположный конец не лег на бортик галеона. Между кораблями возник узкий – в четыре фута шириной – переход над бездной. Настало время для долгожданной рукопашной схватки. Выхватив клинок из ножен, я ступил на мостки, и вдруг что-то толкнуло меня в бок, отбрасывая в сторону. С трудом устояв на ногах, я обернулся и увидел перед собой рослую, на две головы выше меня, фигуру. Роджер. Девятнадцать стоунов железных мышц и животной первобытной ярости. Он появился на нашем корабле три года назад. Обладающий чудовищной физической силой, мастерски владеющий любым оружием, он быстро снискал уважение всех членов команды и доказал свою крайнюю полезность в бою. Как наш флаг – веселый роджер – первым возносится над местом сражения,  предвещая кровопролитие, так и он первым бросался в битву, словно безжалостный бог войны, вынуждая остальных лишь следовать за ним. Именно за это он и получил свое прозвище. Отчаянно храбрый и по-звериному неистовый, он вполне мог бы стал капитаном, если бы имел хоть немного терпения, выдержки и ума. Но, увы, в этом ему было отказано Создателем.

Оттолкнув меня, он бросился вперед по мостику, на ходу выхватывая две абордажные сабли из ножен, висящих крест-накрест у него за спиной. И тут толпа защитников галеона расступилась, открывая нашим взором незаметно выкаченную на палубу и скрытую за их спинами мортиру.

- Все в стороны! – заорал я, с запозданием понимая, что ни отбежать ни откатиться я уже не успею. Бойцы бросились в рассыпную. Роджер же не стал отступать, у него и не было на это времени. Изо всех сил оттолкнувшись ногами он прыгнул вперед, занося оба клинка над головой, приготовившись рубить и колоть с исступленным фанатизмом воина-берсерка.

Мортира выстрелила. Ядро встретило его в полете, ударив в грудь, пройдя сквозь его тело, словно сквозь лист бумаги. В последний момент я сделал единственное, что еще было в моих силах – как подкошенный упал на палубу. Чугунный шар просвистел в нескольких дюймах от моей головы, зацепил оказавшегося за моей спиной матроса, вырвав ему руку вместе с куском грудной клетки, и врезался в фок-мачту. Посыпались щепки, мачта накренилась, словно подрубленное дерево, но раздумала падать, повиснув на крепящем ее такелаже. Роджера же разорвало на куски. Ошметками плоти щедро осыпало палубу. Обе сабли улетели в противоположные стороны, увлекая за собой все еще намертво сжимающие их рукояти кисти рук.

Я вскочил на ноги. Меньше секунды мне понадобилось на то, чтобы пробежать по настилу и спрыгнуть на борт вражеского корабля. Канониры уже перезаряжали мортиру. Я устремился к ним, но дорогу мне преградили трое противников. Я рубанул перед собой саблей, прочерчивая лезвием широкую дугу. Двое успели отскочить, третий – с душераздирающим визгом рухнул, пытаясь удержать руками внутренности, выскальзывающие из глубокой раны в животе. Оставшиеся противники перешли в атаку, их оружие замелькало в воздухе. Удары сыпались один за другим, и лишь с большим трудом мне удавалось их отражать, даже не думая о контратаке. Меня уже практически прижали к бортику, когда в голову левого противника с чавканьем вонзился топор, разваливая ее надвое – в бой вступил абордажник, последовавший за мной. Правый боец на мгновение отвлекся, увидев гибель своего товарища, и тут же разделил его судьбу – этого мгновения мне хватило, чтобы пронзить его насквозь. Тело начало заваливаться на спину, увлекая за собой мое оружие. Я отпустил рукоять, позволяя мертвецу упасть мне под ноги, выхватил из-за пояса оба мушкетона, взвел курки и выстрелил одновременно из обеих рук в стоящую в десятке футов передо мной толпу. Целиться я не стал – люди располагались слишком близко друг к другу, все равно в кого-нибудь да попаду. Обе пули нашли свои цели – одного матроса ранило в горло, другому - снесло полголовы. Раскрыв ладони, я выпустил теперь бесполезные мушкетоны и, прежде чем они коснулись палубы, я уже вновь сжимал рукоять своей сабли.

Абордажники один за другим спрыгивали с мостика, чтобы тут же вступить в бой. Орудийный расчет мортиры, вооруженный лишь короткими кинжалами, был перебит в мгновение ока. Противники падали, словно колосья под серпом – кто-то целиком, кто-то по частям. Я продвигался вперед, облаченный в кокон из свистящей стали. Клинок рисовал вокруг меня восьмерки, выписывал замысловатые вычурные вензеля, кружился в безумном танце из пируэтов, выпадов и блоков.

Мы разделились на два отряда, один направился к корме, мой же – к пылающему баку судна. Я шел в первом ряду, следом за мной двигался еще один ряд бойцов. Они вели огонь из –за наших спин и добивали раненых, павших под ноги, – тех, на кого мы даже не тратили время, просто перешагивая их.

Оборонявшийся экипаж напоминал стаю корабельных крыс, загнанных в угол. Они сражались только потому, что им некуда было бежать, а рассчитывать на милость победителя не имело смысла. Каждый дрался сам за себя, норовил спасти лишь собственную шкуру или прожить хоть на минуту дольше соратников. Защитники толкались, мешали друг другу, напрочь позабыв, что такое боевой строй. Кто-то размахивал оружием пуча глаза и вереща от ужаса, кто-то щерился в лихом оскале и бросался вперед в отчаянном приступе героизма, последнего в его жизни. Конец у каждого был один…

Раскрыв в истошном крике рот, на меня кинулся очередной отчаянный матрос. В правой руке он держал катласс, левая, рукав которой был пропитан кровью, болталась словно плеть. Вероятно, зацепило пулей или картечью. Из-за моей спины раздался выстрел, и лицо матроса моментально превратилось в кровавое месиво. На его месте  возникли двое других. Один был вооружен саблей, другой – шпагой. Я блокировал клинком удар сабли, пнул нападавшего в голень, вложившись в удар всей массой. Кость с громким хрустом сломалась, боец вскрикнул от боли, но тут же замолк – мое острие глубоко вошло ему между ребер в левую часть груди. Молниеносным движением высвободив оружие я успел принять колющий выпад шпаги на стальную чашку, предохраняющую пальцы, увел его в сторону и наотмашь полоснул по предплечью врага, подрезая сухожилия. Пальцы его ослабли, оружие выпало. Схватив безоружного за отворот камзола, я швырнул его себе за спину навстречу второму ряду. Мгновение спустя я услышал его сдавленный всхлип – чья-то сталь оборвала его жизнь.

Жажда битвы во мне разгоралась все ярче. Я наслаждался сражением, захлебывался восторгом от каждого удара, каждого очередного вскрика раненого врага, каждой капли страха полнящей жалкие души противников. Над палубой галеона на все лады гремела симфония смерти, и я вносил в ее созвучие свою посильную лепту. Я исполнял бешеную боевую пляску под ее аккорды, она заполняла меня целиком, заставляя ликовать. Ради этого я жил. Ради этого ночь за ночью бороздил пустынные просторы моря, с надеждой вглядываясь в горизонт. Этот час стоил всех скитаний и недель ожидания. Я растворялся в битве, становясь ее частью – крупицей песка в бархане, шестерней в сложном механизме. Я нес смерть, и сам был смертью. Одним из четырех всадников, пророчащих разорение и гибель.

Абордажник рядом со мной поскользнулся на щедро политой кровью палубе, на миг потерял равновесие, и один из матросов галеона не преминул этим воспользоваться, ударив его по запястью. Клинок вместе с сжимающей его отрубленной кистью начал падать на палубу. Боец, не издав не звука, подхватил оружие в воздухе оставшейся рукой и резким ударом снизу вверх развалил противника напополам. Он продолжил сражаться, словно и не заметив потери конечности.

Я переступил через очередного поверженного матроса, подставил абордажную саблю под удар следующего противника, умудрившись скользнуть кончиком лезвия по его пальцам и отрубить мизинец и безымянный, остальные - порезать до кости. Крутнувшись на месте вокруг себя, чтобы усилить удар, я одним взмахом снес ему голову.  Обезглавленное тело начало заваливаться. Пинком в грудь я отбросил его назад, сбив с ног оказавшегося за ним матроса. Тот рухнул, придавленный трупом. Выпрыгнув вперед , я приземлился на тело, ясно услышав, как ребра несчастного вояки захрустели под двойным весом, и без сожаления погрузил острие сабли ему в глазницу.

- Сменить бойцов! – прозвучал приказ капитана.

- Нет! Я могу сражаться! Я не устал и не ослаб! – заорал я в ответ. Я вовсе не способен уставать, бездна подери. Но чья-то пятерня схватила меня за плечо и оттащила назад. Передо мной возник обладатель пятерни – пират, прикрывавший меня из-за спины. Его лицо кривила кровожадная ухмылка.

- Теперь моя очередь, - прорычал он и бросился в бой. Его сабля замелькала так, что за ней сложно было уследить взглядом. Во все стороны полетели брызги крови и ошметки плоти. Он даже не убивал, а четвертовал противников. Мне оставалось лишь идти следом и скупыми ударами добивать искалеченные обрубки его жертв, в которых еще теплилась жизнь.

И внезапно вокруг разлился яркий обжигающий свет. Я даже не видел его глазами, а ощущал всем своим естеством. Свет проникал внутрь, в саму мою сущность, в душу, и жег ее словно пламя преисподней. А следом за ним словно раскат грома грянул голос. Мне больших трудов стоило устоять на ногах. Глас пронзал каждую частицу тела. Хотелось пасть ниц, вжаться с доски палубы, втиснуться в узкую щель между ними.

- Именем Господа нашего, именем веры в Него, именем могущества Его, заклинаю вас, изыдите, демоны адских кузниц. Место вам средь котлов кипящих и морей пламенных. Изыдите из мира людей смиренных. Во имя Господа триединого оставьте плоть бренную и проклятую. Царь-отец  всемогущий, да святится имя твое, да прийдет царствие твое…

Я с трудом поднял глаза на источник грохочущего звука, несущего боль. Я давно забыл, что такое боль, и думал, больше не испытаю ее.

Церковник. Он стоял у распахнутой двери в трюм. Ветхий седобородый старец, облаченный в рясу. Над головой он вздымал распятие. Цепочка, которая обычно надевалась на шею, была в несколько оборотов намотана на его запястье. Распятие свободно свисало, покачиваясь влево-вправо. И оно сияло ярче звезд, ярче полуденного солнца, ярче греческого огня, объявшего нос корабля. Каждое слово молитвы отдавалось в голове ударом молота о наковальню.

Ближайший пират бросился на святошу, замахиваясь абордажным крюком. Он двигался чертовски медленно, воздух стал для него плотнее вязкой болотной трясины. Церковник крутнул над головой распятие и ударил им будто кистенем. Тело абордажника вспыхнуло как сухой трут, и тут же принялось распадаться черным пеплом, который подхватывал ветер. Через несколько секунд от моего соратника ничего не осталось, лишь его истошный крик все еще звенел в ушах. С запозданием я осознал – священник не просто сразил нашего брата, он уничтожил саму его сущность, распылил душу, словно она никогда и не была рождена на этот свет, лишил ее заслуженного посмертия, положенной каждому дороги в рай или ад. И тут я испытал еще одно давно забытое чувство – страх.

Меж тем старец неспешно двинулся по палубе, обрушивая свое смертоносное оружие поочередно на каждого пирата, оказавшегося на его пути. И каждый вспыхивал факелом и рассыпался черными жирными хлопьями.

- Убейте его, кто-нибудь! – раздался чей-то крик.

Захлопали мушкетные выстрелы.

Церковник сжег четвертовальщика, ставшего в первый ряд вместо меня, и теперь уже направился ко мне. Я рухнул на колени, на плечи словно легла груда камней. С большим трудом я начал поднимать саблю – она весила не меньше тысячи фунтов – понимая, что не успею ни ударить, ни защититься. Набат молитвы заглушал все остальные звуки. Он звучал уже не из уст старика, а возникал у меня в голове. Мой палач занес надо мною распятие, как вдруг чей-то выстрел наконец попал в цель. В животе церковника выросла ужасная кровоточащая рана – стрелок бил картечью. Слова молитвы прервались, сменившись возгласом боли. Непосильный груз исчез с моих плеч, грохот в голове умолк, воздух потерял плотность расплавленного сургуча. Я почувствовал себя птицей выпущенной из клетки, псом, сорвавшим свой ошейник. Морщась от жгучего жара, который исходил от распятия, я, не поднимаясь с колен, резким выпадом вогнал острие клинка старцу в горло. Фонтаном брызнула кровь, окрашивая его рясу и бороду в алый цвет. Со свистом описав саблей дугу, я изо всех сил обрушил ее на вытянутую руку.  Отделенная по локоть конечность шлепнулась под ноги, и мне едва удалось откатиться в сторону, чтобы не коснуться креста. Один из пиратов тут же подбежал, пронзил руку кинжалом, подволок ее у краю палубы вместе с по-прежнему намотанным на запястье символом веры и швырнул за борт. Оцепенение спало со всех, и бойцы набросились на остатки команды галеона с удвоенной яростью.

Мое же внимание привлек зияющий дверной проем трюма. Именно в трюме хранится весь груз корабля. И в любом случае для его охраны там остались члены команды, трусливо избегающие бойни на палубе. Только бы не встретить там еще нескольких святых братьев. Азарт битвы вспыхнул во мне с новой силой.

- Бойцы, за мной! Зачистим трюмы! – прокричал я и, не дожидаясь никого, бросился во мрак прохода. Уже сбежав вниз, я услышал на верхних ступеньках топот следовавших за мной.  Не задерживаясь, я выскочил из узкого коридора и тут же застыл как вкопанный. Передо мной стояли четверо, выстроившись дугой. Три матроса и капитан галеона собственной персоной – тот, кому сейчас следовало находиться наверху, воодушевляя собственных воинов и руководя ими. Трое из них целились в меня из ружей, один матрос держал в руках два пистолета. Якорь им в глотку, кто просил меня ломиться сюда наобум?

Время растянулось, словно бухта пенькового каната, мысли суетились в голове как косяк хаотично снующей плотвы. Решения возникали одно за другим и тут же отбрасывались по причине бессмысленности или невозможности. Можно рвануть назад в коридор. Глупо, столкнусь с последователями, а четверка расстреляет в спину. Можно прыгнуть на них. Нет, до них футов пятнадцать – в один прыжок не преодолею, одним росчерком  всех не срублю. Можно метнуть в кого-нибудь саблю. Тоже не вариант – абордажная сабля слишком тяжела для быстрого броска, мне не дадут даже замахнуться.

Я сделал единственное, что мне оставляло хоть какой-то шанс. Пусть ничтожно малый, но все же шанс. Выпустив рукоять сабли, я оттолкнулся носками от пола и отпрыгнул в сторону, пытаясь уйти с линии огня. Уже в падении я выхватил из-за пояса кортик и без замаха метнул его в стрелка с двумя пистолетами, как в самого опасного – получить две пули хуже, чем одну. Расчет был прост и наивен – я ухожу в перекат, противники промахиваются, перезарядить оружие у них нет времени, а в рукопашной посмотрим кто кого. Только расчет не оправдался.

Трехгранное острие кортика по самую рукоять вошло в шею матроса. Он рухнул как подкошенный, роняя пистолеты. А после этого грянул строенный залп. Удушающе запахло пороховым дымом. Свинцовый таран врезался в мою грудь, отбросил назад и с исполинской силой впечатал в стену совсем рядом с дверным косяком – недалеко же я сумел отпрыгнуть. Я сполз по ней, оставляя за собой кровавый след.

- Вот и окончен мой бой, - пронеслось в голове.

Словно вихрь вслед за мной в трюм ворвались двое – пират в исполосованной, залитой кровью – своей ли кровью? вряд ли – рубашке  и, бездна подери, наш капитан. Они сразу набросились на двух моряков, обделив вниманием владельца судна, сместившегося за спины. Пират сделал обманный выпад катлассом и, едва его противник попытался отбить удар ружьем, словно дубиной, раскрыв при этом корпус, тут же пырнул его зажатой с левой руке дагой сначала в область печени, затем в сердце. Капитан же рубанул второго молодецким ударом саблей из-за головы. Тот блокировал атаку ружьем, перехватив его двумя руками, попытался врезать в ответ прикладом. Но капитан сместился в сторону и коротким пинком впечатал носок сапога в пах стрелка. Тот взвыл и согнулся пополам, роняя оружие, а мгновение спустя сабля раскроила ему череп.

С запозданием с трюм влетели еще с десяток пиратов. Сразу же стало тесно и крайне шумно. Напуганный столь скорой и безжалостной расправой, капитан галеона бросил ружье и поднял руки.

- Я отдаю вам корабль. Не убивайте. Весь груз ваш, - надтреснутым голосом проговорил он.

- Этого не убивать. Пока что, - указал в его сторону наш командир.

Кто-то склонился надо мной:

- Кракена мне в портки, ну тебя и распотрошило. Идти сам сможешь?

- Конечно смогу, куда я денусь, - криво улыбнувшись ответил я.

Я сидел на палубе фрегата, привалившись спиной к фальшборту, и неторопливо выковыривал кортиком свинец из собственной груди. Две пули удалось извлечь легко, третья же прошла практически насквозь и застряла в позвоночнике. Пусть уж лучше ей лекарь потом займется. Пока что же у него была другая работа. Как раз в четырех десятках футов от меня лекарь вместе с несколькими помощниками собирали по частям Роджера. Куски тела сшивали друг с другом суровыми нитками. У отчаянного воина уже были голова, большая часть туловища и одна рука. Все остальное лежало рядом бесформенной грудой мяса. Время от времени кто-либо из команды подходил и подбрасывал в кучу очередной найденный кусок. Роджера приходилось так собирать уже второй раз. Врач, не прекращая работу, вовсю сквернословил, понося его идиотскую храбрость и неосторожность. Роджер же, не оставаясь в долгу, беззлобно высказывал в ответ все, что он думает о докторе. Неподалеку терпеливо ожидал своей очереди матрос, потерявший руку. Отрубленная кисть покоилась у него на коленях.

В отдалении от нас весело полыхал галеон. От парусов и такелажа уже ничего не осталось, потрескивая обугливались рангоутные деревья, тлело повешенное на рее тело капитана.

Весь найденный на корабле скарб мы перенесли в свои трюмы. Нашей добычей оказались несколько сундуков с пиастрами, два десятка бочонков пороха, несколько бочек рома и, само собой, все оружие, собранное на борту. Сейчас квартирмейстер занимался подсчетами награбленного, чтобы разделись все поровну между членами экипажа. Некоторые особо отличившиеся в бою должны будут получить двойную долю. Вопрос только, что делать с деньгами? У каждого из нас на этом корабля было целое состояние, которое нам негде потратить. Накопление ради накопления. Нажива ради наживы.

Спрятав кортик, я направился в свою каюту. Здесь, опустившись в гамак, я привел в порядок свое оружие: смысл кровь с клинка сабли и натер ее до блеска, тщательно прочистил стволы мушкетонов – разумеется, после битвы я не забыл забрать их с палубы галеона. Аккуратно уложив оружие в рундук, я подошел к зеркалу. Вновь, как и тысячи раз до этого, всмотрелся в свое отражение, пытаясь разглядеть знакомые черты.

И тут нахлынуло воспоминание. То самое, к которому я постоянно возвращался, которое намертво врезалось в память. Воспоминание о моем последнем бое.

Мы штурмовали торговую каравеллу. Члены команды дрались как черти. Я сцепился с покрытым шрамами матросом у самого края палубы. Я был тогда молодой, глупый и неопытный. После нескольких ложных выпадов он легко проткнул меня шпагой, погрузив ее по самый эфес. Стальной стержень не задел сердце, войдя чуть ниже, и лишь потому я не умер моментально. Мои руки намертво вцепились в его горло, большие пальцы вдавили кадык. Моряк яростно вырывался, силясь освободиться. Вдвоем мы упали за борт. Море сомкнулось над головами, глубина начала засасывать в свое ненасытное нутро. Сплетясь в клубок, мы шли ко дну, оставляя за собой вытекающий из моей раны кровавый шлейф. Противник никак не мог разомкнуть мою отчаянную хватку, в его глазах был ужас. Мы оба понимали, что это конец. В какой-то момент из его плотно сжатых губ вырвался и устремился к поверхности фонтан пузырьков воздуха, а через несколько секунд его взгляд застыл, рывки прекратились. И одновременно с этим и в мои легкие хлынула обжигающе ледяная вода.

А дальше была лишь кромешная темнота.

А после этого был фрегат.

Я очнулся на его палубе. Мою рану зашили суровой нитью. Я не помню, как я здесь оказался. Никто из команды не помнит момент своего прихода сюда. Но у каждого свои воспоминания о собственной смерти…

Я все-таки нашел знакомые черты в отражении. Цвет глаз, форма губ, изгиб скул. Вернее одной скулы. От второй практически ничего не осталось – сквозь почерневшие обрывки плоти белела кость, часть челюсти тоже была обнажена. Время беспощадно ко мне. С годами мое тело разлагается, пусть и происходит это гораздо медленнее, чем положено. Волос на моей голове уже не осталось. С левой руки по локоть слезли мышцы, оставив лишь голый скелет. Однако, хватка кости без мышечных волокон нисколько не стала слабее. Ребра под рубашкой в некоторых местах оголились. Несколько раз я находил в своем теле пожиравших меня червей – понятия не имею, откуда они взялись.

Я часто задумывался, что это за место? Рай это или ад, или что-то среднее между ними, называемое Чистилищем? А может быть, наши прегрешения оказались столь чудовищны, что даже Сатана презрительно отрекся от нас, вышвырнув на вечное гниение в мир живых.

Я не знал ответа. И понимал, что едва ли когда-то мне доведется его узнать.

На палубе раздался окрик:

- Солнце встает! Всем приготовиться!

Я выглянул из каюты. Небо светлело, над горизонтом оно приобрело багряный оттенок. Из-за края вод медленно выползал пылающий край дневного светила.

Мы успели выполнить свою работу до рассвета. Теперь ночь закончилась. И нам пора на покой. Мертвецам, детям мрака, не место под солнечными лучами.

Впереди вздыбилась исполинская волна. Ее вершина поднялась выше мачт. У ее подножия морская гладь развезлась, образуя пропасть необъятной ширины. Фрегат подполз к ее краю, накренился и ухнул вниз. Волна обрушилась, заботливо укрывая нас пенящейся периной весом в миллион фунтов. Свет померк перед глазами.

Так бывало каждый раз. Едва солнечный диск уйдет с неба, спрятавшись за черту горизонта, пучина вновь выплюнет нас на поверхность. Мы не ощутим прошедшего времени, для нас не пройдет и мгновения. Я буду по-прежнему стоять у двери своей каюты, лекарь работать иглой, склонившись над Роджером, новички заливать пойло в свои глотки, празднуя крупную добычу, - им не объяснишь, что ром не способен опьянить мертвеца. И вновь начнется наш гибельный дозор под опалово-черным ночным небом. Под нашим черным знаменем.

Март – июль 2015