Два берега Хамры. Глава 4.

Глава четвертая, в которой слушатель знакомится с ловчим магом Джабалем и больше узнает о Кровавой Мести, а бин-амира Адиля находит себе полезное занятие

Джабаль бежал ровно, дыша размеренно, как хороший скакун, которого всадник не поторапливает, но позволяет двигаться с собственной скоростью. Нет смысла мчаться на пределе сил, когда ты не спешишь по наисвежайшему следу в надежде схватить преступника прямо за углом. А этот след скорее можно было назвать протухшим, как позавчерашний плов, который забыли выставить на холод и теперь старательно напичкали чесноком, придавая видимость съедобности.

Потому Джабаль бежал не слишком торопливо, прикидывая, что след ведет чуть левее переулка Захриве, но не настолько, чтобы стоило срезать путь: можно потом завернуть левее по Кахувада, а там – видно будет. Цель чуялась близко. Он решительно побежал по дугообразному Захриве, привычно и ловко огибая прохожих. Дальше след тянулся на шумную и многолюдную Сафарджали – и ловчий, не сдержавшись, досадливо фыркнул. Даже в переулке держать след вроде этого было не так уж просто, а на Сафарджали он мог и вовсе затеряться. Впрочем, Джабаль упорно продолжал свой путь, ибо, сдавайся он легко перед лицом трудностей, не смог бы добиться и малой толики успеха в своем деле. Да и, пожалуй, вовсе не стал бы ловчим магом: спокойствие, необходимое ловчему, мало кому из навей достается от рождения, а у Джабаля его не было совершенно.

Оказавшись на Сафарджали, он сосредоточился на следе насколько мог сильно, отрешившись от остального: улицу Джабаль знал как свои пять пальцев и, если бы понадобилось, мог бы пробежать по ней с закрытыми глазами. Нужное ему свечение приближалось с каждой минутой – и вскоре ловчий заметил впереди себя тех, к кому его влекло чутье. Точнее, он заметил два пестрых разукрашенных зонтика, от которых расходились волны экзотических синских одеяний, перетянутых широкими поясами. Местные зонтов не носили, однако синки, непривычные к здешнему палящему солнцу, приезжая в амираты, часто расхаживали с ними по улице. «Почему их двое?..» – подумал Джабаль, почти нагнав свою цель. В груди кольнуло досадой: это снова могла быть ошибка, уже в который раз. Почти наверняка, ведь две синки – не одна, которую он ищет.

Джабаль обогнал дам и, оглянувшись, увидел, что цвет кожи одной из красавиц голубой, а старшая и вовсе бирюзовая. Не они! Ожидаемое крушение очередной не слишком смелой надежды. Не выдавая своего интереса к синкам, Джабаль пробежал чуть дальше и свернул в ближайший проулок, где замедлил шаг. Он справится с этим! Справится! Да что за человечье явление! Невозможно так долго ошибаться и не злиться из-за этого!

Джабаль пнул камень под ногами, стукнул кулаком по собственной раскрытой ладони и принялся выпускать и втягивать когти, пытаясь прийти в себя. Наконец он прислонился спиной к стене, протяжно вздохнул и устремил взгляд наверх, на кусок аквамаринового неба, проглядывающего между стенами домов. Теперь все нужно было начинать сначала – в который уже раз. Человек знает сколько шляться по улицам Сефида в попытках снова встать на след, поймать этот след – который отчего-то никогда, ни при каких обстоятельствах, не бывает свежим, бежать, пытаясь не потерять ускользающую ниточку связи с той, которая ему нужна. Джабаль повторял все это раз за разом, множество раз – и все было тщетно. Он находил кого угодно, кроме шаярской бин-амиры.

Временами ему начинало казаться, что чутье ловчего покинуло его. По счастью, находились и другие дела, с которыми он справлялся вполне успешно. И это вселяло надежду, что уж следующая-то попытка найти Адилю окажется удачной. Но увы – он снова и снова ее не находил, и от этих бесплодных попыток проникался к своей цели чувствами весьма разнообразного толка. Раздражением – за то, что она не находится, и уважением – за то, что ухитряется так долго скрываться, нетерпеливым желанием наконец увидеть ту, которую он только чуял магией и странным ощущением, что они уже почти породнились благодаря затянувшимся поискам. Он определенно думал о ней слишком много, так что пурпурные синки заполоняли его сны и чудились в реальности. Немногие настоящие навки нужного цвета, которые ему все же попались, на поверку оказались совершенно не теми, и это повергало в разочарование, похожее на плавающую в нижней части груди томную ледышку. Иногда ему казалось, что он просто сочинил загадочную потерянную бин-амиру другой страны и она не существует, потому поиски столь безуспешны.

Джабаль тряхнул головой, потер в руках волосинку потерянной бин-амиры и снова напряг рога. Тонкий запах гниющего жасмина указывал вперед и направо. В этот раз долго идти не пришлось: выскочив из переулка, он пробежал прямо через два перекрестка – и оказался на небольшом треугольном пятачке, по недоразумению носящем гордое наименование «площадь». Место, впрочем, было оживленное: на одной из сторон треугольника располагалась чайхана, на другой – булочная, и в оба заведения непрестанно тек ручеек голодных и изнывающих от жажды посетителей. Оказавшись здесь, Джабаль едва не сбился со следа, но, собравшись, почуял его снова – тот вел прямо в чайхану. Он понял, что его вновь постигла неудача, едва войдя внутрь: никаких синок и вообще никого с пурпурной кожей внутри не было. Только за одним из ближних столиков сидела высоченная персикового цвета девица в форме гуляма. Боевой сахир, разумеется, как и все гвардейцы – но совершенно не тот, который был нужен Джабалю.

Ловчий едва не сплюнул на пол и вышел, потирая чело рукой. Те, кого он находил, были настолько приблизительно похожи на цель, что это казалось утонченным издевательством. Остановившись на тротуаре, Джабаль оглянулся, не примерещится ли где синка, ускользающая за угол и, убедившись, что вокруг ходят исключительно обычные ясминцы по своим несложным делам, пару раз вздохнул и прикинул свои силы. По всему выходило, что он уже слишком устал, но если не жалеть себя, можно сделать последнюю попытку. Не больше. И так утром рога будут болеть, как с похмелья. Да какая, к людям, разница! Он уже весь болел этим поисками, так что градусом головной боли больше или меньше – не имело значения. И он вновь сосредоточился на волоске бин-амиры.

След сейчас едва ощущался, и сперва Джабаль подумал, что дело в усталости и он зря решился на последнюю попытку, но когда он двинулся в нужную сторону, ощущения понемногу, по капле стали обретать четкость, и ловчий понял, что в этот раз ему придется преодолеть немалое расстояние, потому что тот, кто ему нужен, сейчас далеко. Он выровнял дыхание и легко, петляя между прохожих, побежал вниз по улице. Джабаль знал, что ниже она уходит сильно вправо, поэтому, чтобы не потерять след, ему придется срезать через переулок. Впрочем, тот был широким, и ловчий совсем не ожидал, что ему придется столкнуться с затруднениями. Однако шум и крики он услышал еще до того, как свернул за угол и оценил серьезность случившегося происшествия.

– Ах ты человек и сын человека, да покарает тебя сам Ата-Нар своей огненной дланью! Ты заплатишь за мой навес, который должен был прослужить еще годы, если бы не ты и твоя тупость! – раздался издали визгливый женский голос.

– Побойся пресветлого Всеотца, женщина, разве я виноват в том, что тут уперся этот вылитый ишак в форме верблюда? Он виновен в гибели твоего навеса, с его хозяина и спрашивай!

Джабалю стало любопытно, и он поспешил вперед, чтобы увидеть толпу зевак, окружившую место, где произошло трагическое столкновение тележки с напитками, верблюда и навеса для сушки фруктов, упавшего с дома прямо на тележку.

Шум стоял невероятный, нави громко спорили, кто виноват, но время от времени всех перекрикивал возмущенный и недовольный верблюд, которому мешали добраться до полузавяленных фруктов на навесе. Пробраться через эдакую толпищу было мудрено. Джабаль понял это быстро: не то чтобы подобные вещи случались на улицах белоснежного Сефида сплошь и рядом, однако куда чаще, чем хотелось бы – особенно ловчему, которому нужно двигаться быстро и не терять след. Любое промедление здесь могло обречь на провал всю погоню. Так что, бросив всего один опытный взгляд на спорящих навей, ловчий принялся оглядывать стены соседних домов, выискивая обходной путь. Кроме этого переулка ему было негде пойти по следу, и если было невозможно сделать это внизу, всегда можно было сделать это поверху. Вскоре Джабаль уцепился за другой, неповрежденный навес и, подтянувшись на руках, ловко запрыгнул на толстую балку. Оттуда он перескочил на окно, а с него – на маленький балкончик третьего этажа, откуда можно было дотянуться и уцепиться когтями за карниз, чтобы взобраться на крышу.

Разумеется, его увидели, двое мальчишек засвистели, а из окна дома напротив заорали:

– Ты куда полез, паршивец!

– Я тут всего лишь пробегусь, вы и не заметите, – на ходу уверил Джабаль и побежал действительно аккуратно, не сбивая по пути ни сушащегося белья, ни матрасов, ни растений, ни инструментов, ни прочих вещей, которых хватало на плоских крышах, традиционно используемых, как еще один открытый этаж. Большей частью он бежал по бортикам, на которых обычно ничего не стояло, а потом, лучше ухватив направление, решил, что может срезать путь, перемахнул в узком месте на противоположную сторону и, перебежав крышу до противоположного края, спрыгнул на дерево, чтобы спуститься уже в другом переулке, где на его маневр не обратили никакого внимания. Возможно, оттого, что все любопытствующие стянулись туда, где продолжал возмущаться недокормленный верблюд.

Вскоре Джабаль выбежал на очередную оживленную улицу, но ему надо было дальше, вперед – так что он пересек ее наискось и снова нырнул в переулок, длинный и извилистый, как пустынная змея. По счастью, его изгибы выводили ровно туда, куда было нужно ловчему магу, а именно – на площадь Трех Кипарисов. Называлась она так по той простой причине, что с одного из ее концов росли три высоких и тонких, как свечки, кипарисовых дерева. Здесь Джабаль остановился, прислушиваясь к ощущениям в рогах – ему, со всей определенностью, было нужно забрать левее, и цель его была теперь намного ближе, чем раньше. Дурной запах жасмина окутывал его, будто он влез головой прямо в цветочный куст.

Пройдя налево, Джабаль вышел к типичной синской лавочке, на вывеске которой был вырезан машущий лапкой деревянный кот и, вздохнув, вошел туда. Лавка была разномастной: на низеньких прилавках лежали как мелкие сувениры, так и продукты, а сгорбленный невысокий пурпурный старичок синец, кивая головой и кланяясь, принялся вежливо спрашивать:

– Сё зилаете? Сё зилаете, господин?

Джабаль беспомощно оглянулся, но кроме продавца в лавочке никого не было, и он понял, что именно к старому синцу и вывело его чутье. И это была самая позорная ошибка из всех, что ему доводилось совершать в бытность свою ловчим магом. Прямо напротив него на прилавке качала головой синская фарфоровая безделушка – собачка с курносой печальной мордой. И Джабалю на какие-то мгновения всерьез показалось, будто дурацкая игрушка укоряет его за то, что он ни на что не годен. «Да к людям это все!» – выругался он и едва ли не бегом выскочил из лавки обратно на улицу. Сейчас ему всерьез хотелось, чтобы все синцы и все боевые маги в этом городе, кроме бин-амиры Шаярии, провалились в ледяную бездну – тогда, может статься, ему бы удалось отыскать ее.

Возможно, не удались Джабаль столь поспешно, он встретил бы цель своих многодневных поисков прямо сейчас, так как бин-амира как раз в этот момент направлялась в лавочку достойного господина Цы, после настоятельных рекомендаций тетушки Фатимы. И это была бы совсем другая история. Но они разминулись, в тот день даже не узнав, как близка была к осуществлению поимка беглой бин-амиры, столь желанная для него и нежеланная для нее.

Пожалуй, на этом месте рассказчику стоит оглянуться назад и объяснить драгоценному слушателю, что произошло за те две декады, на которые мы оставили нашу героиню. В первые пару дней своего житья в доме кузнеца Адиля толком не понимала, что ей делать и как быть дальше. О том, что ее перестанут искать так быстро, не могло идти и речи, так что отходить далеко от кузни она попросту боялась. Заботливая тетушка Фатима понимала это на свой манер, уверенная, что у бедняжки Ятимы все еще сердце не на месте из-за всего, что с ней произошло, так что она теперь и нос за порог показать боится в этом городе. Стараясь развеять тоску синки, как умела, Фатима время от времени придумывала ей несложные, но полезные дела – по большей части такие, чтобы гостья могла быть подле хозяйки и вести с ней приятные беседы обо всем на свете. Нужно заметить, Адилю это и вправду успокаивало – пока руки были заняты перебиранием бобов («Сухонькие и черные клади вот в эту миску, а остальные сюда ссыпай, совсем нетрудно», – говорила Фатима), а голова и рот – беседами о каждодневных заботах и радостях жены кузнеца и ее соседей, дурные мысли отступали, и бин-амире становилось спокойней и легче. Жизнь не самого богатого района Сефида, населенного ремесленниками и мелкими чиновниками, живо интересовала Адилю: ей никогда не доводилось видеть этого так близко, и все в жизни простых навей казалось ей новым и увлекательным.

Кроме всего прочего, помощь тетушке Фатиме позволяла бин-амире не чувствовать себя совсем уж нахлебницей в доме, где ее так радушно приютили. Так что на любую просьбу она соглашалась с радостью и выполняла ее со всем возможным старанием и усердием. Поэтому, когда Фатима попросила отнести своему мужу в кузню кувшин прохладного айрана – утолить жажду между работой – Адиля охотно кивнула, подхватила кувшин и понесла его из кухни в другой конец дома, откуда сейчас доносился мерный стук. Надо сказать, с самого начала хозяина дома Барияра ибн-Хадида Адиля робела. Он не казался страшным или даже пугающе массивным: среднего роста навь, в домашней одежде, а не с молотом в руках, он выглядел обычно, но дело было не в этом. Просто Адиля обнаружила, что стесняется того, что поселилась у него в доме как чужачка, которую сам он не звал, и она ему – никто и низачем тут не нужна. С тетушкой Фатимой было иначе: она так вовремя вытащила бин-амиру из пучины отчаяния, что воспринималась навем близким. А мы же не спрашиваем себя, зачем мы нужны нашим родственникам? Они нам даны, и этого достаточно. Но, несмотря на всю свою робость, прятаться от кузнеца Адиля вовсе не собиралась. Более того, увидеть кузницу поближе казалось ужасно интересным делом, так что выполнила поручение она с пребольшим удовольствием.

Адиля уже заглядывала сюда пару раз, проходя мимо, но одно дело взглянуть вполглаза от дверей, и совсем другое – оказаться прямо в кузне и рассмотреть все внимательней. Да еще и увидеть самого Барияра за работой – тем более кузнец как раз сейчас колдовал над очередным артефактом. А это было зрелищем более редким и удивительным, нежели изготовление хорошего клинка, за которым тоже не в каждой придорожной кузнице понаблюдаешь. Так что, оставив кувшин на столе и быстро проговорив: «Тетушка Фатима для вас айран передала», – Адиля задержалась, с любопытством оглядываясь вокруг. Барияр ибн-Хадид воистину был мастером на все руки, и найти у него можно было множество удивительных вещей. Помимо оружия и доспехов – бин-амира оценила их взглядом боевого мага и нашла, что они весьма хороши – в кузне стояла скамья на кованых ножках, красиво увитых чугунными листьями, а к стене прислонилась оконная рама, из тех, в которые потом вставляют разноцветное стекло. Пока она была пуста, кузнец лишь выковал основу для будущего витража, но птица с широким, похожим на веер, хвостом, в окружении цветов уже была так прекрасна, что Адиля на время ей залюбовалась.

Но потом все же отошла – и осторожно глянула в сторону кузнеца, сейчас ловко орудующего маленьким молоточком. Она знала из книг: это означает, что артефакт почти завершен, и скоро Барияр закончит свою работу. Конечно, сейчас самое время было бы выйти и не мешать мастеру, но Адиля наоборот замерла, завороженно наблюдая, как сплетается огонь магический с огнём навским, обретая свою окончательную форму в отковываемой заготовке. Весь артефакт был будто опутан тончайшими огненными нитями, которые под точными, умелыми касаниями инструмента меняли форму и направление, спаиваясь в прочную сеть, врастающую в плоть артефакта. Потом, уже остыв, она перестанет быть видимой, ее можно будет лишь почуять рогами. Но пока – прямо в этот момент – перед глазами бин-амиры горела огнем созданная руками кузнеца сила артефакта.

Молоточек стукнул еще несколько раз, а потом замер – и бин-амира даже вздрогнула, поняв, что Барияр повернулся к ней. Правда, увидев на его лице широкую и радушную улыбку, облегченно выдохнула.

– Да ты не робей, – пробасил кузнец. – Не видала никогда такого, да? Подходи ближе, смотри в оба – и вправду нечасто увидишь.

– Я... не помешаю?.. – замявшись, уточнила Адиля.

– Кому ж такой взгляд помешать может! Мастеру такой взгляд только в радость – когда работа твоя нравится, то и работается легче. Вон там возьми скамейку, присядь – удобней будет. И смотри на здоровье. За погляд денег не берут.

И Барияр продолжил выстукивать на заготовке магическую сеть, которая сперва проявлялась, но от следующих ударов уходила вглубь.

– Слоеный получается, правда слоеный, как пирожок, – невольно прошептала Адиля, заметив, как сеть снова и снова вызывается ударами и уходит внутрь будущего артефакта.

– Заметила, да? Ну так, а как же иначе в артефакте магия не выветривается? Так что тут нужны и основа, и главные плетения, и закрепитель, серьезную работу делаем, не игрушки! – объяснил кузнец.

– Я немножко читала, ну так, между прочим, но из книги не поняла, как точки силы не накладываются друг на друга и держатся на разном расстоянии. Это ударом задается, что ли?

– Э, нет, тут все похитрее! Думаешь, на что расстойка амулету нужна? – весело ответил Барияр.

– На что?

– Вот когда он выстаивается, то первоначальные плетения, привязанные к разным металлам сплава, и создают места опоры. Будто маленькие ловушки, которые улавливают точки силы. У них там свое равновесие, и главное сейчас – его не нарушить!

– Потрясающе! – искренне выдохнула Адиля.

– Ты вон там в корзинке глянь, – кузнец кивнул под стол слева от себя. – У меня там неудачные поделки валяются... Выкинуть жалко. У тебя рога должны быть хорошие – почуешь, как там магические токи не в ту строну идут и завихряются. Так еще понятней станет.

Бин-амира с охотой покивала и достала корзинку. Разглядывать неудавшиеся артефакты, вооружившись знанием, полученным от Барияра, было ужасно увлекательно, так что она и не заметила, как тот закончил свою работу.

– А теперь иди-ка глянь, что получается, когда все верно вышло, – окликнул ее кузнец.

Артефакт играл и пульсировал. Все сложенные друг на друга сети перекидывались токами, которые шли по спирали и возвращались назад. Это было впечатляющее, очень гармоничное зрелище.

– Когда остынет – уж не такой бурный будет, успокоится, а сейчас пышет, свеженький. Теперь ему надо дать полежать, а потом уж чистить и наводить внешний лоск.

Адиля долго с восторгом смотрела на горящий с пылу с жару артефакт, а потом опять вернулась к корзине с «недоделками», достала оттуда красивую круглую брошь, положила рядом, чтобы сравнить – и тут же спохватилась, что она так хозяйничает в кузнице:

– Ой... можно?..

– Можно, – снова добродушно улыбнулся кузнец. – Нешто я человек какой, чтобы новому знанию мешать? Смотри, понимай – соображаешь ты лихо.

Адиля смущенно потупила взгляд, зардевшись от комплимента и столь внимательного отношения Барияра к ней.

– Жалко брошку, красивая, – с искренней досадой сказала она, поразглядывав два артефакта еще немного.

– Вот и мне жалко, потому и не выкидываю, – понимающе покивал кузнец. – Только все равно без дела лежит... Знаешь что? Забирай-ка ты ее, если хочешь – да носи, как обычную женскую побрякушку. Вреда в ней никакого нет, хоть и магией от нее пахнет за версту.

Бин-амира от неожиданности округлила глаза, услышав эти слова. Дело было, конечно, вовсе не в подарке, за который она тут же от души поблагодарила: ей только сейчас пришло в голову, что она может носить артефакты с собой, и это защитит ее не так сильно, как пребывание рядом с кузней, но все же достаточно, чтобы безбоязненно дойти до рынка или соседней улицы. Тут уж, позабыв о своей недавней робости, она попросила у кузнеца взять еще пару порченых «побрякушек» – и, разумеется, получила от него самое искреннее дозволение забирать хоть всю корзину разом. Немедленно зарывшись в нее, бин-амира вытащила кулон и, прикинув на глаз плетения, убедилась, что, несмотря на все искажения, суть магии в нем была такая же, как в новом, свежеоткованном. Что-то знакомое по ощущениям было и в одном, и во втором.

– Щит. Они щитовые оба… ну, точнее, этот должен был быть, – наконец определила она. – Только сложные очень, не пойму, от чего защищают.

– И то правда, – согласился кузнец. – Вот этот, что сегодня завершил, для защиты караванщиков от самумов. Ты в своих синских землях про них и не слыхала, небось, а у нас они – настоящий бич. Окажешься в пустыне без такой штучки во время бури – и занесет песком выше рожек! А тот, что не вышел, тот попроще – городской вариант. Тут, все же, стены и городские сахиры, так что в городе не заносит, досаждает больше.

Адиля про самумы прекрасно знала, хоть и не могла поделиться этим с кузнецом, так что просто ответила:

– Нужная вещь. Вы помогаете навям – не только сражаться в войнах и на дуэлях. Вон и мебель делаете, опять же. Хорошая работа у вас!

– Мы тут все такие, малика, – усмехнулся Барияр, огладив пышные черные усы. – И горшечник, и медник, и мусорщик... Не всякий благородный, однако, на это внимание обратит.

– Нет Чести и благородства в том, чтобы не ценить чужой труд, – решительно ответила Адиля, чем вызвала еще одну широкую искреннюю улыбку на лице кузнеца.

Расстались они уже вполне себе добрыми приятелями – и весьма довольными друг другом. Однако бин-амира еще не знала, как этот разговор скажется на ее будущем буквально на другой день.

Получив в подарок целую связку неудавшихся артефактов, Адиля сразу же выбралась с тетушкой Фатимой на рынок, потому что и сама истомилась сидеть безвылазно в доме кузнеца. Потом помогла чистить фрукты для ужина, и они отлично поели, завершив трапезу сладким пирогом и приятными разговорами. Но хотя все вокруг нее буквально дышало радостью, покоем и полнотой жизни, оказавшись к ночи в своей спальне на втором этаже, бин-амира не чувствовала себя ни радостно, ни спокойно. А может, именно оттого, что вокруг нее было совсем иначе: Адиля, как бы то ни было, оставалась в доме пришлой гостей. И это была совсем не ее жизнь. Скорее уж что-то вроде приятной, но краткой остановки у колодца во время многодневного путешествия через безводную пустыню. Старая жизнь, былой оазис, осталась в прошлом, сейчас же у нее была одна цель, которая не могла нести радости и оставляла горький привкус хины на языке, стоило о ней задуматься.

Бин-амира не была кровожадной, так же, как не была самоубийцей, потому стоило ей немного поостыть, она перестала мечтать об убийстве Шаира ибн-Хакима. Ей не нужна была его смерть, всего лишь его отсутствие в ее жизни. Но случилось так, как случилось – и не в силах навя пойти против воли Ата-Нара, а он благословил ее тогдашний выбор. Потому Адиля уже была стрелой, пущенной в цель, и не было места для метаний на этом пути. Но как странно было ощущать себя среди других навей, не связанных столь сильными обязательствами! Как будто цель и стремление Адили делали ее иной, отличающейся от других, лишь притворяющейся похожей. Дело было не в разном воспитании и разных интересах, не в том, что она – в былом малика и дочь амира, а в том, что жизнь окружающих оставалась свободной от убийственных стремлений. Они ткали полотно жизни, в то время как Адиля теперь была подобна птице смерти, и это различие было непреодолимым.

Умывшись и раздевшись для сна, вместо того, чтобы улечься, бин-амира подошла к окну и долго смотрела в ночь сквозь кружево инжирных ветвей. Темное время суток, когда закрывается Небесное око и один лишь лик Луны скользит по небу, она любила всегда. Ей не было страшно на пустынных улицах Ферузы, хотя какое-то время она плутала по ним, не имея ни малейшего представления, где находится. Ей нравилось убегать ночами в дворцовые сады, поскольку они казались совсем не такими, как днем – и чудилось, будто за каждым деревом поджидает невероятная тайна. Она любила на охоте сидеть у костра вместе с простыми загонщиками, слушать их истории, в которых ручейки правды вливались в буйные реки вымысла, и пить горячий чай из походного стакана. Адиля любила ночь. И сейчас ей тоже приносили успокоение тишина позднего часа и бархатная темнота, окутывающая улицу, дом кузнеца, инжирное дерево и саму бин-амиру. Да, она уже наполовину не жива – и рано или поздно, скорее всего, следуя воле Ата-Нара, исполнив ее или погибнув, исполняя, перестанет жить вовсе. Растворится во тьме, такой же, как та, что царит сейчас за окном. Но она любила ее, эту тьму – и находила прекрасной. И еще – очень спокойной. Если уж у нее не осталось иных путей обрести покой, пусть будет так. И если уж ей суждено сгинуть – она сможет стать такой же прекрасной, как эта темнота. Такой же неотвратимой, как наступление ночи. Если бин-амиру Адилю ждет смерть, она сделает все, чтобы смерть эта была красивой и благородной. И ради этого она будет жить: не в гнетущей тоске, но с гордо поднятой головой.

Тут ее мысли совершили быстрый скачок, подобный скачку игривой антилопы, забавляющейся на лугу, и Адиля подумала, что невозможно с поднятой головой сидеть на шее у других навей. Еще вчера эта мысль приводила ее в отчаяние, так как выхода она не видела, но сегодня она получила относительную свободу, а значит, уже прямо завтра следовало заняться поиском хоть какой-то работы. Хоть какой-то – ибо на что сгодится неумелая белоручка? Искусство боевого мага, которым она владела, не слишком годилось в ее обстоятельствах. Сахир не может постоянно прятаться в кузне, делая недолгие вылазки наружу – кой прок от такого воина? Но она приложит все усилия, как бы тяжек ни оказался новый труд.

Принять решение, однако, оказалось куда как проще, чем завести разговор о нем с семьей, столь радушно приютившей ее под своей крышей. Адиля знала, что это необходимо, ведь они имели право знать о дальнейших планах своей гостьи, да и сама она порядком истомилась от чувства, что лишь пользуется их щедростью, несмотря на всю помощь тетушке Фатиме. Однако начинать беседу бин-амире было неловко и немного боязно: ей не хотелось обидеть навей, к которым она за короткое время успела искренне привязаться. Не приведи Негаснущее Пламя, они бы подумали, что Адиля недостаточно ценит их гостеприимство, достойное любого малика, или их доброту и внимание, равных которым она не встречала. Оттого бин-амира, несколько раз попытавшись начать беседу, останавливалась, тщась подобрать подходящие слова – и так прособиралась с этим делом до самого обеда. Лишь после того, как все было съедено, а Фатима разлила по пиалам свежий чай, Адиля решилась заговорить.

– Видит Ата-Нар, я ценю вашу доброту и помощь выше любых сокровищ, – сказала она. – И тем труднее мне пользоваться ею, столь мало давая взамен. Я приехала в Сефид не для того, чтобы проводить дни в праздности, а чтобы жить своим умом и своей жизнью. Оттого я думаю, что пора мне озаботиться поисками хоть какой-нибудь работы. И как только я найду себе место и заработаю достаточно, смогу подыскать собственное жилье. Не вечно же мне принимать ваше гостеприимство, как должное!

Фатима всплеснула руками и на ее живом полном лице отразились переживания самые серьезные.

– Козочка моя, да куда ж ты пойдешь одна, в совсем незнакомом городе! Правду тебе говорила – не стесняешь ты нас вовсе. Живи ты тут, сколько угодно! Все лучше, чем в дыре какой за гроши! У нас дом хороший, хоть и небольшой.

– Тетушка Фатима, вы мне так помогли в беде, что стали теперь словно родная, – искренне и от сердца ответила на это Адиля. – Именно поэтому жить и дальше у вас на иждивении – еще большее прегрешение против Чести.

Жена кузнеца страдальчески вздохнула, отпила чаю из пиалы и посмотрела на своего сына, сидевшего тут же за столом. Махир ибн-Барияр был совсем еще мальчишка, едва получивший взрослое имя. Младший из двух сыновей кузнеца, именно он остался продолжать отцовское дело, старший же стал торговцем и водил караваны в дальние амираты и даже в земли Син и Хинд, отчего в Сефиде бывал лишь изредка. А три их сестры уже успели сочетаться священными узами брака и разлететься, как птахи, по своим новым гнездам, оставив родное, материнское, почти пустым.

– Махир – отцовская радость, – горестно изрекла Фатима. – Любимый мой мальчик, самый младшенький, последышек, а все же быть ему подле отца. Мои же девочки все теперь упорхали, кто куда. Ты отрада мне, Ятима, и этой отрады хочешь меня теперь лишить!

Адиля потупила взгляд от стыда и неловко передвинула по столу пиалу – как ни старалась она не огорчить добрых Фатиму с Барияром, а не вышло все равно.

– Да ты что вообще говоришь, мать! – неожиданно возмутился кузнец. – Своих, значит, всех замуж повыдавала, в дорожку снарядила и с миром отпустила – а Ятиму-эфенди хочешь тут в доме посадить, как канарейку! Она же не младенец безрогий, а взрослая малика, которая всякого навидалась и сама решить может, что ей со своей жизнью делать. Не квохчи ты, ради Пресветлого, как наседка!

Теперь устыдилась уже тетушка Фатима, бин-амира же посмотрела на Барияра с искренней благодарностью, хотя ей все еще было неловко, что она вызвала все это, начав разговор.

– Ох, и правду ты говоришь, муж мой, но я ж тут вся изведусь, как моя козочка одна в незнакомом городе среди чужих людей! Такая нежная! Ятима, ну разве ж я тебе беды какой желаю?

У бин-амиры начали выступать на глазах слезы, и она закусила губу, так как вовсе не желала сводить все к неразумной сцене, от которой никому не будет никакого проку.

– Ладно, хватит шуметь! – хлопнул по столу ладонью кузнец, – Была у меня одна мысль, хотел рассудить помаленьку, но коли вы тут все такие торопыги, скажу сразу: вовсе необязательно Ятиме искать себе работу где-то на стороне, когда я вчера ясно видел, что у нее есть нужные склонности к творению артефактов.

– А не сложно для козочки? – усомнилась Фатима, хотя в голосе ее была надежда. Оставить Адилю в доме ей явно хотелось.

Барияр ибн-Хадид ответил не ей, но обращаясь к бин-амире:

– Подумай сама: скамейки тебе, может, и тяжковато делать, но я и предлагать не стану. А вот безделушки всякие сразу по силам будет, дело за умением. И в магии разберешься, ум у тебя цепкий. Так что возьму в ученицы со всем причитающимся коштом: столоваться и жить в доме мастера, а когда сможешь выполнять ученические заказы – то пятнадцать процентов от стоимости, без цены материалов, твои, остальное – мне, за обучение.

Адиля сложила руки перед собой и склонилась в поклоне, полном уважения:

– Благодарю вас, уважаемый Барияр ибн-Хадид, за такую честь, я буду стараться стать достойной столь прекрасного мастера ученицей.

Все-таки оставаться при кузнице было куда надёжнее, чем расхаживать под слабым прикрытием испорченных артефактов. А будет ли это сложно или неинтересно, Адилю не волновало в тот момент вовсе.

Так бин-амира, прозывавшаяся теперь в округе «Ятима, ученица кузнеца», осталась жить на том же месте и провела тут уже две декады кряду, мало-помалу входя в одновременно бурное и размеренное течение местной жизни. Жители ремесленных кварталов, раскинувшихся подле рынка, вместе были подобны красным водам Хамры, которые Великая река несла год за годом все в ту же сторону, что и сто лет назад. Здесь все бурлило каждую минуту: бегали козы, кошки с собаками, куры и мальчишки, отовсюду доносились громкие, на половину улицы, соседские разговоры, все спешили по своим делам, развешивали и снимали белье, вытрясали ковры и снова уносили их в дом, делились друг с другом новостями и пряностями – и вся эта круговерть изо дня в день оставалась прежней, совершенно не меняясь. Адиле это нравилось. Здешняя жизнь была будто прочный якорь, удерживающий на земле, когда твое внутреннее пламя готово то ли взмыть в небеса, то ли упасть вниз, в бездну.

Однако якорь может и тяготить. Прошло больше полутора декад с тех пор, как Адиля взялась за освоение новой премудрости, которое поначалу захватило ее целиком. Она даже подзабыла, что вовсе не изучение кузнечного дела является ее целью, но когда первый восторг угас, тоска вернулась, набрав еще большую силу. Спустя столько времени она и на шаг не приблизилась к своей цели. Более того, ей начали вспоминаться читанные истории о Кровавой мести – и то, как долго мстителю приходилось искать нужных путей, что вошло в легенды. Однако если написанная фраза «спустя семь лет» занимает мало места, то в жизни реального навя эти годы тянутся куда как дольше. Но невозможно же так жить! Как вынести это существование, когда ты уже отделен от других, но не до конца оторван, и рана не подживает?

И хотя Адиля старалась не подавать знака о своем состоянии, чуткая тетушка Фатима заметила, как изменилось настроение ее любимицы, и сделала свои выводы о том, что ее беспокоит:

– Вижу, ты грустишь, соскучилась по Родине, деточка? Оно и немудрено!

– Мне прекрасно живется у вас, тетушка, – возразила Адиля.

Фатима погладила ее по руке:

– Нет ничего плохого в такой печали. Вот что я тебе скажу: завтра выходной день, и ты можешь сходить в лавку уважаемого Цы, поговоришь на родном языке, купишь себе привычной еды, или безделушку какую, вроде тех, что остались дома, вот и станет полегче.

Бин-амира согласилась довольно быстро: не только потому, что не хотела вызывать подозрений – она искренне надеялась, что свежие впечатления смогут хоть немного развеять ее тоску, в которой она тонула, будто в сером тумане. Ей самой синские сувениры и кушанья сейчас были нужны в последнюю очередь, однако она подумала, что угостить семью кузнеца непривычным для них чаем, который она прекрасно умела заваривать, и какими-нибудь диковинными сладостями, что они сами никогда не попробуют – не такая уж плохая идея. Тетушка Фатима старательно накармливала ее то пахлавой, то козинаками, то пишмание, то еще чем-нибудь – и все сласти выходили у нее просто великолепно. Адиля готовить не умела, зато прекрасно разбиралась в кухне дальней страны, которую местные знали, большей частью, по рассказам торговцев, и могла воспользоваться этим, чтобы порадовать в ответ.

Сначала она шла не одна: Махир взялся указать ей путь, но когда они неспешно оправились в лавочку, то вскоре встретили его приятеля Имада, который как раз собирался пригласить Махира на гулянья со знакомыми. Тот так явно хотел пойти – и Адиля уверила, что доберётся сама, так что ее провели лишь до полпути указав, где свернуть и пройти до площади Трех Кипарисов. А там уж совсем просто: свернуть в переулок направо от кипарисов и искать синскую вывеску, не обознается. Поэтому дорогу пришлось запоминать внимательно, чтобы потом вернуться назад.

Улицы Сефида, поражающие белизной домов и пестротой вывесок, за это время тоже успели стать для Адили привычными. Она уже поняла, что местные чаще всего находят дорогу в городе по вывескам, оконным витражам и цветным навесам. Белый камень, из которого были сложены местные постройки, зачастую, особенно в богатых домах, не был гладким: тут и там он был изрезан изящными орнаментами. Но белые на белом орнаменты, хоть они и различались между собой, немудрено было перепутать. Впрочем, других примет было предостаточно.

Адиля минула цирюльню под названием «Львиная грива», чья вывеска притягивала взгляд и названием, и кованым силуэтом головы льва с пышной шевелюрой. Затем приметила широкий полосатый навес и витраж с газелью в одном из окон. Возле персикового дерева с причудливо изогнутым стволом она свернула. Здесь располагалась чайхана «Приют усталого сахира», а через три дома от нее – навес бросающегося в глаза красного цвета. Минув его, бин-амира вскоре вышла к площади Трех Кипарисов. Свернула, как было сказано, и, пройдя несколько шагов, увидела на вывеске выразительнейшего «счастливого кота», который говорил о том, что тут – синская лавка, даже красноречивее иероглифического письма.

Господин Цы сразу поздоровался с ней на синском, но его речь звучала для уха Адили маловнятно, так что когда она приступила к покупкам, пришлось даже переспрашивать. Впрочем, Адиля была рада: ведь это означало, что он из какой-то провинции, далекой от родины ее матери. Лучше и не придумаешь, не хватало только выдать себя незнанием каких-то мелочей или акцентом. Но разные провинции – разные обычаи, как и в разных амиратах.

Со сладким Адиля разобралась быстро: взяла лунного печенья с тремя разными начинками. Красиво отпечатанное в резных формах, оно выглядело похожим на маленькие шкатулочки – наверняка тетушке Фатиме понравится его рассматривать и любопытно будет попробовать. Взяла и печенья с предсказаниями, ведь они всегда развлекают. Пришлось уточнять у господина Цы, что ей нужны предсказания на аравийском, а не на синском, но он в итоге понял и обрадовался: кажется, только такие у него сегодня и были.

А потом они принялись выбирать венчик для взбивания заварки и собственно чай, на чем и вышла заминка. Адиля хотела взять простого, но вкусного, известного ей под названием «когти лунной девы», который – что понятно даже из названия – выглядел, как маленькие скатанные в трубочку чайные листики, действительно отдаленно похожие на обрезки состриженных когтей. Но когда она назвала сорт, ей предложили сначала чай, чаинки которого были скручены в шарики, потом – завязанные плоскими узелками, после – плоские прямоугольные, а последним ей и вовсе показали на пуэр, что уж совсем ни в какие ворота не лезло. Адиля отказывалась, и наконец растерянный старичок пустил ее к своим коробкам, чтобы она нашла то, что ей нужно, сама. Когда искомый чай все же нашелся и пах именно так, как и хотелось – господин Цы объяснил, что на самом деле этот чай, конечно, называется «сияющая игла», и в следующий раз, если она захочет его купить, достаточно будет так и сказать.

Выйдя из лавки, девушка сама посмеялась над тем, как упорно она искала нужный ей сорт, будто от этого зависело что-то важное, но была собой все-таки довольна. К тому же она порадовалась, что была права: поход к господину Цы действительно развлек ее и отвлек. Обратно она направилась легкой походкой и в приподнятом расположении духа, размышляя о том, как будет угощать тетушку Фатиму синскими яствами. Однако продлилось ее хорошее настроение ровно до пресловутой вывески «Львиной гривы». Адиля и сама не знала, как так происходит, но в какой-то момент она будто разом оказывалась за прозрачным стеклом вроде тех, что вставляли здесь в магазинные витрины. Даже звуки, казалось, становились приглушеннее, а сама бин-амира вдруг начинала ощущать себя совершенно одинокой и потерянной, хотя еще минуту назад все было иначе.

Тяжело вздохнув, Адиля упрямо опустила голову – и, ускорив шаг, поспешила обратно к дому кузнеца. Это все оттого, что она сейчас не занята делом. Коли единственная цель в ее жизни не торопится сама сваливаться ей на голову, нужно проводить время не в праздности, а в полезных занятиях. Работать в кузне, помогать тетушке Фатиме по дому. Да и если ждать случая отомстить, сидя сложа руки, можно прождать до конца времен. Вместо этого ей следует в ближайшее время начать искать возможности добраться до проклятого ибн-амира.

Отводить глаза Джабаль умел: зря, что ли, был ловчим магом? Ненадолго, но порой и это спасает. Особенно когда надо пройти во дворец секретным ходом и не выдать к людям этот самый ход. Ведь начинался – или заканчивался, тут уж с какой стороны посмотреть – он в самом обычном переулочке возле склада, где бывали самые обычные нави, у которых совсем не стоило вызывать интерес к одной неприметной дверке, имеющей обыкновение исчезать, когда она закрыта.

Тайный ход вел прямиком к покоям ибн-амира, куда Джабаль не слишком стремился после очередной неудачи. Ведь если быть честным перед собой, то придется признать: каждый провальный день все отчетливей предрекает окончательную неудачу в поисках. И с чего они вообще взяли, что бин-амира осталась в Сефиде? Может, она обвела всех вокруг пальца, вернулась к порталу – и поминай как звали! Сидит где-то на другой стороне Шара и ждет, пока они перестанут ее искать. И правильно делает. Порталов в мире не бесконечное число, но ведь не обыщешь каждый город с порталом? И вернется Адиля в Сефид мстить лишь тогда, когда они перестанут ее ждать.

Он бы сам так поступил на ее месте. Но приходилось искать тут, выбора у него не было. Джабаль, может, и хотел бы поискать бин-амиру хоть наудачу в другом городе – да только не имел на то ни времени, ни возможностей. Вот и сейчас ему пришлось отправляться во дворец, а он, может быть, с радостью остался бы в городе. Однако, в конечном счете, и в этом тоже был смысл: рано или поздно Адиля бин-Джахира должна была объявиться в Сефиде, и уж это можно было предсказать наверняка.

По другую сторону узкого и темного хода, в котором приходилось подсвечивать себе магическим светом и постоянно поворачивать и подниматься по старым выщербленным ступеням, была точно такая же дверца. Только открывалась она не в городском закоулке, а прямо в кабинете ибн-амира Шаира. Джабаль напряженно вздохнул, погасил огонек на пальцах – и решительно распахнул дверь в дворцовые покои. Кабинет, разумеется, был пуст, так что ловчий стянул с себя пропыленную куфию и кинул прямо на мягкий узорчатый ковер. Затем принялся расплетать волосы, которые, выходя в город, всегда затягивал в тугую косу. Всевышний знает, отчего он каждый раз, появляясь из тайного хода, опасался, что кто-нибудь вошел в комнаты в его отсутствие – так никогда не бывало. И все же, все же. Он снова вздохнул и принялся снимать с себя одежду, раскидывая ее по коврам. Вскоре весь наряд ловчего мага Джабаля валялся на полу, а Шаир ибн-Хаким направился прямо в купальню, поскольку не пристало ибн-амиру Ясминии пахнуть так, как пахнет ловчий после полудня погони за целью. К тому же он сильно устал, и теплая вода в мозаичной курне казалась ему сейчас ничуть не менее желанной, нежели прохладная вода из родника среди пустыни.

Тут уж слушатель имеет полное право задаться вопросом, как же так вышло, что ибн-амир Ясминии бегает по столичному городу под видом простого ловчего мага, а рассказчику остается лишь поведать ему эту историю, хоть она и выйдет на поверку куда менее занятной, чем можно было бы предположить. И начать, пожалуй, следует вот с чего: Шаир с детства мечтал побывать на большой ярмарке, устраиваемой в честь праздника летнего солнцестояния, и не в качестве наследного ибн-амира, роль которого была расписана, а место, где ему стоять и благосклонно взирать на свой народ, отмечено – не сойдешь. Однако так уж сложилась его судьба, что ему сначала приходилось раз за разом отстаивать торжественную церемонию в храме, а потом только и позволялось посидеть под роскошным навесом в окружении гулямов, наблюдая издали, как веселятся другие. Не нырнуть в толпу навей, не вгрызться в карамельное яблочко на палочке, не покататься на каруселях и не посмотреть вблизи выступление актеров – но лишь смотреть, как это делают остальные, тоскуя от того, что запретный плод так близок.

Удивительно ли, что Шаир, с его деятельной и нетерпеливой натурой, в конце концов на ярмарку сбежал? Нет, пожалуй, самое странное в этой истории лишь то, как поздно он это сделал, только года за два до описываемых событий. Впрочем, конечно, в дни большого праздника у ибн-амира слишком много обязанностей, так что выкроить время и впрямь было мудрено. Но в тот раз он смог организовать себе необязательную поездку за город, потом отменить ее в последний момент, отговорившись важным визитом, которого от него никто не требовал, не пойти и туда – и так нашел время на исполнение старой мечты. В поездку вместо него съездил Ватар и потом долго ругал друга, когда узнал, что тот все сделал только ради вылазки в город – впрочем, он никому не рассказал о том, что ибн-амира с ним не было, и история сия так и осталась тайной.

Секретный ход ибн-амиром к тому времени уже давно был обнаружен, исследованы и все иные ходы, имевшиеся в замке, а короткие вылазки в город, обошедшиеся без малейших происшествий, совершены. Это развлечение, поначалу весьма захватывающее, Шаир нашел себе практически по случайности. Обучающимся ловчей магии, разумеется, среди прочего показывали заклинания, позволяющие отыскивать тайные убежища, ниши в стенах и прочие хитрости, позволяющие преступникам и беглецам скрываться от преследователей. Применить заклинание прямо к стенам в своих покоях ибн-амир решил на удачу: все равно больше его применять было негде, а проверить очень хотелось. Каково же было его удивление, когда он нашел пресловутую тайную дверцу! В следующие декады Шаир излазил весь Золотой дворец и нашел добрый десяток ходов, из которых его отцу, амиру Хакиму, были известны лишь три. А потом ему снова сделалось скучно.

Так что Шаир смело отправился навстречу ярмарочному водовороту, переодевшись в простую одежду и на всякий случай сочинив себе имя: вдруг с кем доведется заговорить? Ибн-амир, пожалуй, даже хотел этого – для полноты ощущений. Беззастенчиво он пялился на все окружающее, как зевака, впервые попавший в город – мало ли навей съезжаются на ярмарку и точно так же впитывают каждую мелочь, наслаждаясь непривычными новыми для них зрелищами? Насвистывал, жевал солено-перченые хрустящие бобы, которые ему ссыпали прямо в рукав – ведь лист, чтобы завернуть их отдельно, стоил лишней медяшки – и наслаждался гудящей толпой вокруг, которой не было до него ровно никакого дела. И, пожалуй, последнее оказалось для него главным удовольствием. Шаир ибн-Хаким не имел обыкновения жаловаться на долю высокорожденного малика, отягченную многими обязательствами, принимая ее как должное, однако же ненадолго скинуть бремя знатного происхождения, притворившись простым навем, оказалось удовольствием чрезвычайным.

На карусели Шаир посмотрел с некоторым сожалением, но решил, что все же перерос такое развлечение, зато с удовольствием понаблюдал безыскусное кукольное представление, какое во дворце не увидишь. Когда он подошел, игрушечные нави как раз задирались с такими же игрушечными правичами.

 – Вы наши дома палите! – возмущался плюшевый крылатый лев. – Хватит тут бродить!

– А ты на дом крылышками помаши да пописай, авось потушишь, – посоветовал наглый желтый навь из глины.

– Я на тебя сейчас пописаю! – разозлился лев.

Великая война и трагедия – приведшая, впрочем, навей к тому, что они приняли Кодексы и научились сдерживать свою магию – была превращена в грубоватый, но смешной фарс. Шаиру, привыкшему к куда более изысканным дворцовым развлечениям, это было в новинку, и он совершенно искренне хохотал над шутками, хотя от некоторых его оранжевые щеки и становились густого кирпичного цвета – уж больно они были откровенные. Особенно сильно ему понравилось, когда дикие нави, отказавшиеся принимать законы Чести, стали глумливо спрашивать Первых Правителей, как им помогут в сражениях стопки бумаги. «А вот как!» – громко закричал хиндский Правитель и принялся избивать диких навей Дуэльным Кодексом. Ибн-амир смеялся так, что чуть не просыпал все еще не доеденные бобы. В конце он с удовольствием кинул в мешочек вполне заработанную актерами монетку и пошел дальше – смотреть, как еще можно развлечься в этой восхитительной ярмарочной круговерти.

Снующие вокруг нави останавливались у прилавков, приценивались, торговались, покупали, разворачивались и уходили, ругая негодный товар, но эта забава была Шаиру мало интересна. Разве что, когда его занесло в конные ряды, он заинтересовался товаром – но так, по привычке. У него бы свой конь – лучший, настоящий друг – были и другие дворцовые, а коли сейчас купит кого, то что с ним дальше делать? Волочь в тайный ход? Так что он прошел мимо, хотя и полюбовался некоторыми красавцами, которые прядали ушами, переступали с ноги на ногу, били хвостами и фыркали, недовольные всеобщим вниманием: прямо как записные светские кокетки, только куда искреннее.

Следующим, что привлекло внимание ибн-амира, оказался пестрый шатер, вокруг которого собралась небольшая улюлюкающая толпа. Шаир быстро догадался, что там устраивают какое-то состязание, и, протиснувшись между навей, оказался в первых рядах. Бойкий вертлявый навь охряного цвета с красными пятнами вокруг глаз предлагал всем желающим проявить свою ловкость и меткость. Обустроено это дело было так же незатейливо, как и все на ярмарке: на низкой скамье стояла корзина, в которую были насыпаны клубни ямса, а вдоль дальней стены открытого шатра расположилась длинная скамья повыше, где были выставлены в ряд старые глиняные горшки. Смельчакам предлагалось кидать клубнями в горшки от проведенной на земле черты. Кто больше ямса закинет внутрь горшков и не собьет при этом ни одного горшка – тот и победил. Магией пользоваться воспрещалось. Каждый сдавал за развлечение по медяку, а победитель забирал половину. Вторая доставалась охряному хозяину аттракциона.

Разумеется, Шаир не мог этого пропустить и немедленно выдал хозяину свой медяк, чтобы встать в ряд прочих пытающих счастья и ищущих развлечения. Большинство противников оказались недостойными внимания. Вставший в ряд ифрикиец, видимо, недостаточно хорошо понял, что от него требуется, и когда был подан сигнал метать, веером метких бросков сбил на землю целый ряд горшков, от чего на него замахал руками хозяин шатра, а толпа покатилась со смеху и засвистела. Ифрикиец, поняв свою ошибку, ушел гордой и независимой походкой, а хозяин принялся наводить порядок. Некоторые горшки даже остались целы, и их выставили снова, а на замену разбитым подтащили новые, и игра началась сначала. Участники выбывали один за другим, и к концу, кроме Шаира, осталось только двое ловкачей. Один был дюжий навь в хафтани, но не военного покроя и не янычарском, потому ибн-амир решил, что он маг или, что скорее, охотник, поскольку на бандита тот похож не был. Второй была довольно симпатичная девица, тоже из простых, так что оставалось только гадать, где она так хорошо выучилась кидаться ямсом.

Сдаваться не хотел никто, однако ловкая навка все же сплоховала: когда один из горшков зашатался, машинально вскинула руку, чтобы удержать его на месте простеньким заклинанием. Тут же охнула и выругалась, пожалуй, чересчур витиевато для такой юной и миловидной особы. «Вот же напасть человечья! Правь побери эту привычку хватать любую упавшую посуду, пока не побилась...» – с досадой воскликнула она. Но привычка привычкой, а условия условиями: теперь Шаир с охотником остались один на один. После этого еще пару минут противники не уступали друг другу, так что уже и ямс в корзине закончился, и некоторые горшки были так наполнены, что невозможно было в них кидать – вывалилось бы.

Хозяин, поглядев на это, скривился, но все же высыпал назад в корзину ямс из переполненных горшков, чтобы оставшиеся противники все же решили промеж собой кто из них ловчее. И вот тут-то сплоховал уже ибн-амир – кинул слишком сильно, не рассчитав, что опустевший горшок может вылететь с полки и от удара изнутри, а не снаружи. Победа осталась за его соперником. Тот с удовольствием забрал приз и, весело глянув на Шаира, сказал:

– Ну, не вешай нос, мне проиграть не стыдно. Я охотник известный, птицу на лету в глаз сбиваю, и перышка не потревожив, а уж по горшкам всяко не промахнусь. Пошли лучше кальяну покурим, я, как победитель, выставляю! – И, дружески хлопнув Шаира по плечу, поволок того прочь.

Шаир, с которым так бесцеремонно в жизни не обращались, сначала остолбенел, а потом возликовал. Ведь его и впрямь приняли за простого навя, вот совсем! И обращаются по-свойски! И как же это удивительно, необычно и интересно – хоть немного по-настоящему понять, чем живет народ.

 – Меня, кстати, Рами ибн-Махмуд зовут, – представился охотник. – А тебя?

– Джабаль ибн-Басир.

– Надо же, какое имя! «Гора» – а выглядишь раза в два тощей меня!

– Так это не за то, что я на гору похож, а за то, что я на нее влез, – выдал Шаир заранее сочиненную историю. Лазить у него и вправду всегда получалось преотлично, не поймаешь на вранье. – Я из деревни в горах. Коз в детстве пас, одна убежала – да прямо в горы. А я за ней полез. Так потом имя и дали.

– Ишь какой! И чем же ты, такой ловкач, занимаешься?

Шаир на мгновение растерялся: отчего-то выдумать себе занятие ему в голову не пришло. Ну не пастух же он в деревне! Вот уж на кого ясминский ибн-амир точно не похож. Впрочем... идея вспыхнула в голове ярко, словно боевое заклинание.

– Вольный ловчий я, – выдал Шаир тоном самым непринужденным. Рами аж присвистнул и посмотрел на него с неподдельным интересом.

Обучаясь ловчей магии, ибн-амир неоднократно читал и слышал, что такие сахиры – одни из самых уважаемых, ибо умения ловчего редки. Но даже не думал, что его слова вызовут столь бурную реакцию. Он даже приосанился и поднял выше голову. Все же проиграть Рами было немного обидно, хоть тот и был хорошим охотником, и такое уважение к способностям Шаира со стороны свежеобретенного приятеля теперь изрядно льстило.

– И в самом деле ловчий? Обалдеть! Так, ну теперь я с тобой точно должен познакомиться! – объявил Рами, заводя его в маленькую мейхану.

Шаир с удивлением принялся осматриваться, потому что мейхана эта явно претендовала на то, чтобы выглядеть не бедной. Яркость подушек с вышивкой и драпировок, видимо, должна была отвлечь от облупленных стен и грязноватых столов, диваны тут были продавленные, зато между ними стояли перегородки искусной резьбы, отделяя один стол от другого и создавая относительно уютные комнатушки.

Рами посмотрел на него, сощурив глаза, и спросил:

– А давно ли ты из деревни, ловчий?

– Не-а, только-только приехал, – радостно объявил Шаир. – Мне тут все в новинку.

– Так ты такой роскоши, небось, и не видал никогда! – порадовался Рами тому, что смог удивить нового знакомца.

– Это точно, – искренне согласился ибн-амир, привыкший к роскоши настоящей, а не поддельной.

Впрочем, как вскоре выяснилось, на мардакуше тут, в отличие от найма комнат под мейхану и мебели, не экономили. Охотник, со всей очевидностью, решил как следует распушить хвост перед пареньком из деревни – и заказал кальян на молоке с самой дорогой смесью, а к нему – чай и целое блюдо сластей. Сласти тоже были скорее как подушки, нежели как стены, что не могло не радовать.

– Расскажи-ка, каково это – жить охотой? – вскоре поинтересовался Шаир. Ему и вправду было интересно разузнать как можно больше о простых навях, раз уж он здесь оказался. С амирскими охотниками он, конечно, разговаривал не один раз, но все же придворные и челядь – совсем не то, что обычный горожанин.

– Неплохо, как видишь, – усмехнулся Рами, выразительно погремев монетами в кошельке, свисающем с пояса. – Главное – дело свое как следует знать. А я свое дело знаю как никто!

– Ну уж я по горшкам заметил, – поддержал его хвастовство Шаир.

– Ты вот лучше скажи – что за работа ловчему в деревне? Там, небось, кроме коз да баранов и не пропадает никто.

– Так, думаешь, почему я в столицу приехал? Нечем мне дома заняться, хоть и выучили меня на совесть.

– Это кто ж тебя учил в такой глухомани?

– Сахир, кто ж еще. Очень известный. Только вот надоело ему на старости лет все хлеще пустой похлебки – и уехал он к нам отшельничать. А тут я! Он, знаешь, сам ко мне первый подошел и говорит: талант у тебя, не могу оставить столь дивный сапфир лежать неограненным среди этих скалистых склонов...

– Что, прям так и сказал?! – изумился Рами.

– Именно так! Культурнейший навь, из благородных. Ну вот и выучил всему что знал, а как все мне передал, так и сказал: поезжай, Джабаль, в столицу, только никому не говори имени своего учителя, так как оно слишком известно, чтобы его называть.

Шаир хорошенько затянулся душистым дымом из кальяна, наслаждаясь тем, как он расслабляет тело и душу. Привирать под дымок было легче и приятнее. Рами, впрочем, тоже не отставал, что было слышно по его замедлившейся речи.

– Был у меня один наниматель со странностями, тоже любил выражаться, как твой учитель. Говорит – это так модно сейчас среди благородных маликов. А я так считаю: главное чтобы у тебя в сумке дичи побольше лежало, а уж какими словами ты ее опишешь – это тьфу. Вот были мы однажды на ночной охоте в горах…

И тут Рами выдал столь завиральную байку про ночное нападение леопардов, что чуть не забыл из нее выкрутиться, едва не завершив историю как известный анекдот: «И как же вы спаслись? А никак – меня съели». Впрочем, Шаир не стал его ловить на неточностях: мастерство охотника действительно измеряется не тем, как он сказки о своих подвигах рассказывает. А вот от чего ибн-амир никак не мог удержаться – так это от того, чтобы прихвастнуть в ответ.

– Все же, любезный Рами ибн-Махмуд, – сказал он со всей серьезностью, – ты недооцениваешь силу слов. Слова, как говорил мой старый учитель, да не ослабнут его рога долгие годы, способны разжигать в сердцах ненависть и любовь, начинать войны и менять судьбы.

– Мне-то что с того? – фыркнул охотник. – Словами фазана не подстрелишь!

– Слава и известность, о драгоценный, – воздев указательный палец, со значением изрек Шаир, – легко превращаются в деньги. А разносят молву – слова. Представляешь, сколь знаменитым мог бы ты стать, сложи кто-нибудь о тебе касыду? Или хотя бы скромную газеллу...

– Да кому ж оно надо – о простом охотнике стихи слагать? – скептически усмехнулся Рами.

– Ну, положим, мне, – здесь Шаир скромно потупил взор, тем самым показывая, что он не слишком кичится своими поэтически талантами.

– Ты еще и стихоплет! – изумился богатству талантов своего приятеля охотник.

– Поэт, – твердо поправил его ибн-амир. – Какой же ловчий не умеет пару слов друг с дружкой сплести? Нам без этого никак!

– И что же, про меня тоже можешь?

– Про что хочешь могу! – не стал на этот раз скромничать наш герой.

– А прямо сейчас – можешь? – раззадорился Рами.

Шаир прикрыл глаза и, выразительно взмахнув рукой, без единой запинки прочел:

– Среди ночи глухой не спит охотник,

Слыша рык леопарда – не дрогнет охотник.

Пряных специй острей его джамбия,

И рукой сжимает твердо ее охотник.

Чует верную гибель опасный зверь,

Ибо Рами, Махмуда сын – великий охотник.

Мардакуш, хоть и делал речь медленной, а мысли – плавными и тягучими, как патока, на сложении стихов сказывался самым наилучшим образом. По крайней мере, первые два кальяна.

Рами немного помолчал, будто пытаясь понять, понравилось ли ему то, что он услышал, а потом засиял:

– А что, очень даже правильные стихи! Главное самую суть-то ты уловил, что охотник хороший – я! Одобряю! Только я наизусть так сразу не запомнил, повторить сможешь?

– Смогу, конечно, – пожал плечами Шаир. Не тому, чья память не пасует перед касыдами в двести бейт, затрудняться какой-то крошечной газеллой.

– Значит так… Хозяин! Поди сюда, расплатиться хочу! – громко позвал Рами. – Сейчас пойдешь со мной – хочу, чтоб ты моим друзьям почитал! Пусть все знают, что про меня настоящий поэт стихи сочинил!

– Да ловчий я, Джабаль, а не поэт, – заспорил Шаир, не разобравшись, что настоящим именем его никто и не называл. Потом прикусил язык, поняв, что выйти на улицу и проветриться от дыма ему бы сейчас не помешало.

– Да я ж не спорю, что ты ловчий, – удивился Рами, и тут его, по счастью, отвлек хозяин, который появился забрать деньги куда быстрее, чем принять заказ.

Расплатившись, охотник торопливо вытащил Шаира наружу и врезался в окружающую толпу, рассекая ее подобно плывущему по реке целеустремленному крокодилу.

Ибн-амир едва за ним поспевал – и все же не забывал поглядывать вокруг: ему по-прежнему было любопытно буквально все, происходящее на ярмарке. Они шли мимо разнообразных торговых рядов, тянувшихся столь долго, что начинали казаться воистину бесконечными. Воздух то и дело оглашался зазывными выкриками продавцов и спорами торгующихся. Чего здесь только не было! Ароматные специи и ифрикийские самоцветы, синские шелка и местные шерстяные ткани – все, что в принципе можно было приобрести в амиратах и соседних землях, свозили на праздничную летнюю ярмарку. Ибн-амир по-настоящему наслаждался непривычной суетой, несмотря на то, что Рами решительно тянул его за рукав в одному ему известном направлении.

Неожиданно взгляд Шаира привлек высокий кулах сакиба, обвитый поистине выдающейся шелковой чалмой. Высокопоставленный чиновник всем обликом демонстрировал, что амир платит своим слугам недурное жалование. Джубба у него была под стать чалме: из дорогой ткани, с рукавами, едва не достающими до земли. «О Всевышний, одному тебе ведомо, к чему он вырядился на ярмарку, будто это дворцовый прием!» – подумал Шаир. Сакиб вызывал раздражение, словно живое напоминанием обо всем, от чего ибн-амир сегодня так удачно сбежал. Но не успел Шаир с досадой отвернуться, как приметил, что в широкий рукав чиновника смело сунул руку тощий воришка неприметного песочного колера.

«Да уж, в такой рукав он и целиком мог бы влезть, и никто б не заметил», – подумал Шаир и тут же закричал:

– Эй ты, вор, я тебя вижу!

Вряд ли это была самая мудрая мысль вечера, так как вертлявый юнец отскочил от сахиба с самым независимым видом и принялся отходить довольно неспешно, так что не все поняли, к кому Шаир обращался. Многие принялись проверять свои рукава, а вор, тем временем, со все той же неторопливой наглостью сбегал. Ибн-амир кинулся за ним, следом поспешил и Рами – но он, похоже, тоже не заметил цели.

Шаир прошептал заклинание, вызывая развернутую ловчую сеть – и точки силы разнесли ее в стороны, однако толпа была густая, а воришка так умело петлял, что накинуть сеть на него не представлюсь возможным. Пару раз Шаир все же пытался его ухватить, но под куполом вместо песочного юнца оказывались то дородная дама тигровой окраски, то терракотовый господин, ведущий за руку похожего на него мальчишку – и сеть приходилось осторожно поднимать, чтобы не сбить с ног невинных навей. В конце концов злосчастный карманник юркнул в одному ему известную подворотню, Шаир еще сильнее замешкался – и, когда вбежал в тесный полутемный проулок, обнаружил, что воришки и след простыл. «Вот же напасть людская!» – выругался ибн-амир и с досадой пнул трухлявую бочку, валявшуюся тут же, у стены. Оказаться в проигрыше второй раз за день, да еще теперь, по куда более серьезному поводу, чем точное метание ямса, было человечески обидно.

Шаир вышел из подворотни и огляделся в поисках своего приятеля Рами, одновременно стараясь выровнять сбившееся дыхание и дрожащий, будто листва на дереве в ветреную погоду, магический фон: силы для погони он тоже не подрассчитал, стараясь успеть за воришкой во что бы то ни стало. Вскоре он разглядел в толпе охотника – благо, тот возвышался надо всеми навями на добрую голову. Шаир крикнул ему и махнул рукой, подзывая к себе.

– Не догнал? – сразу понял Рами.

– Утек, отродье Яви! – с досадой ответил Шаир. – Они тут все закоулки знают, а я в городе в первый раз.

– Да и человек бы с ним, Джабаль! Чать, у этого павлина ряженого это не последние три гроша на черный день были.

Ибн-амир только отмахнулся. Назвал себя ловчим, а простого карманника прямо у себя перед носом поймать не смог. Вид у охотника сделался печальный: видно было, что он искренне огорчен за своего приятеля.

– Ну будет тебе, вправду. После кальяна да в такой толпе! Видал я, как ты за ним гнался: так быстро, что я тебя потерял. А я хорошо бегаю, знаешь ли! Хоть и ростом с сахирскую башню и шире ее на обхват.

Шаир улыбнулся и не слишком смело хлопнул приятеля по руке – все же такое поведение было для него непривычным.

– Ты прав, о Рами! Пошли лучше читать стихи твоим друзьям.

Но охотник вдруг остановился и внимательно посмотрел на Шаира.

– Стихи – это, конечно, хорошо. Однако и на искусство ловчего я бы глянул в охотку, только не как сегодня, а на свежую голову, понятное дело, – ответно пхнув Шаира в бок кулаком, Рами с улыбкой сказал: – Заодно докажешь мне, что ты и впрямь ловок не только на словах!

– Да на чем же я тебе его продемонстрирую? – удивился Шаир.

– Есть тут одно дельце, вот только у бедняги, которому помощь нужна, в отличие от того сакиба, на оплату ловчего денег нету – и вряд ли будут.

– Объясни уже толком, чего стряслось! – потребовал Шаир.

– Да подставили его! Знаешь, как бывает? Одни делишек накрутили, а другого виновным выставили. И не докажешь ведь ничего! Янычары глянули вполглаза – доказательства вины налицо. Пожалуй, мил навь, в зиндан, или плати по суду! А платить – тоже не с чего, коли в кошеле мыши дырку проели с голодухи.

Ибн-амир сощурился:

– Так ты, вроде, не бедствуешь... Неужто на ловчего столько денег надо, что тебе никак другу не помочь?

Рами только усмехнулся:

– Хороший ты парень, Джабаль, но уж больно наивный. На лбу написано, что только вчера из деревни. Давай вот как: если ты товарищу моему поможешь, я тебе расскажу, сколько на самом деле работа ловчего стоит в столице. А то надуют тебя первые же заказчики, как пить дать! Кому ж не охота заплатить поменьше, а получить побольше? Ну и благодарность моя, ясное дело, не будет знать границ.

– Да я б и так помог, по-приятельски, все равно работы пока нет, – искренне ответил Шаир и принялся прикидывать, как ему назавтра сбежать из дворца.

– Ну ты другим такого не говори только, заездят ведь даром на них работать, – широко улыбнулся Рами. – Но я рад, что ты берешься. Пошли уж, чего стоим?

После чего они пошли читать стихи Шаира и курить кальян, а на следующий день ибн-амир действительно впервые поработал ловчим магом, разыскивая настоящего преступника, что оказалось делом даже слишком увлекательным, так что, когда оно закончилось, он не на шутку расстроился. Впрочем, достаточно было намекнуть, что друзьям Рами он готов оказывать посильную помощь, когда не занят другой работой – и у охотника нашлось чрезвычайно много небогатых друзей, будто он знал четверть города. Шаир был уверен, что все устроилось совершенно великолепным образом, ровно до того момента, пока не переговорил об этом с Ватаром. Тот отчего-то отнюдь не выказал восторга от перспективы постоянных побегов ибн-амира из дворца и необходимости эти побеги, в случае чего, прикрывать. Однако то ли искренняя обида друга, то ли мысль о том, что если Шаира лишить возможности искать себе приключений на рога подобным образом, он может придумать чего похуже – склонили мнение Ватара-аль-алима в иную сторону, и он, скрепя сердце, согласился.

Так наследный ибн-амир Ясминии Шаир ибн-Хаким бени-Азим стал ловчим магом Джабалем, известным если не каждому первому, то уж точно каждому второму в небогатых кварталах Сефида. Богатые же и знатные горожане о нем слышали разве что по случайности, хоть Джабаль и рассказывал всем и каждому, что пропадает из города, выполняя их заказы. Но если б к нему и явился какой малик или зажиточный купец, то получил бы от ворот поворот: мысль о том, что ему, отпрыску правящей фамилии, придется потакать чужим капризам за плату, вызывала у Шаира глубокое отвращение, тогда как искреннюю благодарность бедняков он принимал с радостью. Деньги ему, разумеется, нужны не были – ему хотелось приключений. И уж их-то он получил в избытке. Я бы, конечно, мог здесь рассказать и про самое первое дело Джабаля, но мы уже слишком надолго оставили без внимания бин-амиру Шаярии, так что несчастный портной и его проблемы подождут другого случая.

Полная решимости, Адиля шла к Золотому дворцу. Прожить в Сефиде полтора месяца и за столько времени не выбраться к месту, куда были направлены все ее мысли – мыслимое ли дело? Но, тем не менее, так и получилось. Выходила она из дому мало, города практически не знала и легко могла заплутать, отойдя подальше, а сияющий куполами Каср аз-Захаби вовсе не стоял за углом на ближайшей улочке. Но на этот раз дорогу ей показывал Лучик, хотя бин-амира все равно старательно запоминала путь: вот уж куда ей точно необходимо уметь пройти самой, так это к логову ибн-амира Шаира.

С Лучиком, который в свое время так удачно направил к ней Фатиму, Адиля заприятельствовала случайно и совсем недавно. Жил он в доме напротив, и Адиля часто замечала его через окошко. Он был сыном резчицы по дереву Халимы и сиротой: тетушка Фатима рассказывала, что отец Лучика, тоже резчик, умер несколько лет назад. С тех пор Халима вела все дела мастерской одна. При жизни мужа она занималась только росписью по дереву, теперь же управлялась со всем сразу: резала и разукрашивала вывески и деревянные подставки под Кодексы, продолжала тонко расписывать изящные деревянные вещицы и даже украшала деревянную мебель, которую то и дело приносили ей с соседней улицы, от столяра.

Здесь, в пустыне, мастерская работа по дереву ценилась недешево, и Халима с сыном не бедствовали. Однако Лучик часто бегал по улицам Сефида один. Он был еще слишком мал, чтобы помогать матери в полную силу, к тому же лак, которым покрывали древесину, мог даже у взрослых вызвать головокружение и тошноту, как ни прикрывай лицо концом куфии. Так что Халима часто выгоняла сына гулять, чтобы тот не дышал едким запахом.

В тот раз разгоряченная Адиля отдыхала на пустой кухне: тетушка Фатима ушла на рынок, а Барияр буквально выставил ее из мастерской, сказав, что от нее не будет никакого толку, если она продолжит пытаться работать, когда уж промахивается мимо заготовки. В самом деле, тонкое искусство создания артефакта требовало слишком много внимания, а в этот раз Адиля ощутила, что у нее уже что-то получается – и попыталась схватиться за следующую работу, не придя в себя после предыдущей. Так что пойти на кухню было самым верным решением. Тут-то, в тишине и покое, она и услышала тихий детский плач, доносящийся с улицы. Адиля не была бы собой, если бы не подхватилась немедленно – разбираться, что же там случилось. Лучик стоял под окном их дома и плакал самозабвенно, как умеют только дети, полностью ушедшие в свое горе.

– Ох ты, Отец Всемогущий! Что случилось, солнышко?

Адиля подбежала ребенку и присела перед ним на корточки, заглядывая в лицо.

– Лу-у-у-ук, – завыл мальчишка.

– Что лук? Какой лук?..

– Мо-о-ой л-лу-ук! – Лучик громко всхлипнул и вытер нос рукавом. – Его больше не-е-е-ет!

– Ох, горе-то какое! – искренне посочувствовала бин-амира. Игрушечный лук, который сделала ему мать, Адиля видела: вещь была работы столь же прелестной, как и все остальные творения рук Халимы. Лучик, разумеется, очень им гордился – и вот теперь, видимо, потерял. Самой Адиле было не так много лет, и она прекрасно помнила, как глубоко и сильно может быть детское горе от утраты любимой игрушки, да еще и такой. Она печально вздохнула, пытаясь сообразить, чем бы утешить несчастного мальчишку. Говорить слова вроде «ничего страшного» – только делать хуже, это Адиля тоже помнила отлично. Растерянно погладив Лучика по плечу, она задумалась на время – и тут вспомнила, что в кухне остался ее только что законченный ученический артефакт.

– Ну-ка пойдем со мной, покажу кое-что интересное.

Мальчик удивленно вытаращился на нее, но плакать перестал и послушно пошел за ней в дом кузнеца, когда Адиля потянула его за руку.

Приведя ребенка на кухню, Адиля с гордостью сказала:

– Смотри, какая штучка! Я сама ее сделала!

Простенький «артефакт жизни» выглядел как стеклянная колбочка с водой, оплетенная металлом, с маленьким подобием купола наверху. Изяществом творение Адили не отличалось, и хотя работать должно было отлично, продать кособокенькое произведение ее рук было бы мудрено. В любом случае, бин-амира им искренне гордилась. Она сама вытягивала для него проволоку, сама выстаивала заготовку и сама, под руководством Барияра, сковала все части вместе. Окончательную полировку сделал Махир, ловко расправившийся сразу с несколькими работами, ожидающими завершения, и Адиля утащила свое творение, чтобы еще разок хорошенько полюбоваться своей работой.
Лучик был мальчиком вежливым и кивнул, не совсем понимая, чего от него хотят.

– Можешь его взять, – сказала Адиля. – Он, конечно, кривоват, ну так я пока учусь только.

– Я знаю, – кивнул Лучик и осторожно взял магический предмет. – Щекочет немного! Но ничего, держать можно.

– Это ты так его магию чувствуешь? – заинтересовалась Адиля.

– Да. У меня дар защитный, и он все сразу проверяет и отталкивает вредное. Ну, пытается. Его, конечно, развивать еще надо, – важно сказал Лучик.

– Ух ты, как здорово! Очень полезный дар. А я тут чай собиралась пить, хочешь и тебе налью? У нас тут печенье маамуль есть, с орехами. Тетушка Фатима пекла!

– С печеньем хочу! – очень искренне ответил мальчишка и улыбнулся. Он продолжал вертеть в руках артефакт Адили, а потом ойкнул и отставил его. Когда Адиля повернулась, он посасывал палец.

– Извини, забыла предупредить, что у него верхушка острая и колется, так полагается. Все «артефакты жизни» такие. Но он больше не должен, раз уже уколол.

– Ну ладно, – сказал Лучик, но артефакт больше не взял, с удовольствием вгрызаясь в печенье.

– А ты не помнишь, где ты в последний раз свой лук видел? – спросила Адиля, думая, не поискать ли игрушку, раз она так нужна ребенку.

– Почему не помню? – удивился мальчик.

– Так ты ж его потерял!

Лучик насупился и посмотрел на нее исподлобья.

– Не потерял, а сломал. Бежал-бежал, споткнулся, а он – хрусь! Ну и все, в общем...

Вид у него сейчас был такой, словно он готов снова расплакаться в любой момент.

– Да чего ж ты сразу не сказал! Неси его сюда, починить попробуем.

– А ты умеешь? – подозрительно сощурился мальчишка.

Бин-амира заговорщически улыбнулась и наклонилась к нему поближе.

– Я же малика! Нас с детства учат с оружием обращаться. И свита слуг да мастеров за нами вечно хвостом не ходит. Я и меч наточить могу, и доспех залатать – если понадобится.

– Ух ты! – теперь физиономия Лучика сияла восторгом. – Тогда я сейчас!

Он подскочил со стула и понесся к выходу. Но в дверях, спохватившись, остановился, резко развернулся на пятках и неожиданно отвесил Адиле такой церемонный поклон, что она невольно хихикнула, прикрыв рот ладонью.

– Благодарю, Ятима-ханум! Я сейчас!

С этими словами он выбежал прочь – и вскоре притащил свой лук, который и в самом деле в одном месте некрасиво треснул, впрочем, сбоку и не настолько сильно, чтобы это не было поправимо. А уж перетянуть порванную тетиву Адиле и вовсе не составило труда. Зато артефакт, который бин-амира искренне считала подаренным, мальчик взять отказался.

– Поиграл и хватит. Не можешь ты всей своей работой раздариваться, – серьезно сказал он и даже руки за спину спрятал, когда речь зашла о том, чтобы он забрал артефакт с собой.

Адиля, видя его решительность и насупленное лицо, растерялась и не стала настаивать, хотя сгодиться кому-то другому артефакт уже все равно не мог.

«И ладно, останется мне на память, как одна из первых вещей моих рук», – решила бин-амира и завела разговор о другом.

– Только знаешь, что, Лучик, не зови меня «ханум», ладно? Я тут не малика, а ученица кузнеца, а как ученица быть ханум не могу. Не заслужила еще.

– Ладно, – кивнул мальчишка, посмотрел на нее внимательно и добавил, – Ятима-аба.

Адиля чуть не расхохоталась – ишь как выкрутился! Но и приятно было тоже. В Шаярии остались три младших брата, и сделаться снова старшей сестрой было, как будто бы, правильно. Ну или, во всяком случае, радостно. Она взъерошила макушку Лучику и сказала:

– Ну вот, теперь у меня не только тетушка есть, но и брат, скоро со всеми тут породнюсь. Лук проверить не хочешь? Как он после починки стреляет?

И они ушли проверять лук, который, как оказалось, стрелял не хуже прежнего.

Так что кому, как не названому братику, было вести Адилю ко дворцу? Сам Лучик путешествием был предоволен: одного его так далеко не пустили бы, да и вообще последнее время ему приходилось играть на глазах у матери или кого-то из ее подруг. Сефид, город бурной торговли, всегда славился не только лучшими тканями, но и умелыми преступниками – однако у воров и даже убийц были свои представления о Чести, и на ребенка никто из них не напал бы, так что маленькие нави носились по столице свободно, ничего не боясь. Оттого, когда вдруг за две декады исчезло два ребенка в двух разных концах города, все переполошились не на шутку. И перепугались. Янычары разыскивали злоумышленника, да только пока без толку – и детям, привыкшим к полной свободе, приходилось томиться под неусыпным присмотром. Так что Лучик ухватился за возможность дальней прогулки со «старшей сестренкой», как за нежданный, но очень желанный подарок.

Зато бин-амира думала о том, что ей немного неловко пользоваться детской наивностью. Ребенок не догадается, зачем ей обходить дворец с разных сторон, прикидывая мощь защитных заклинаний и качество охраны. Со взрослым так не пройдешься – возникнут вопросы. Так что теперь Адилю терзали противоречивые чувства: ей было совестно, что она так поступает со своим новым другом, но, с другой стороны, она была рада столь счастливо представившейся возможности наконец сделать что-то полезное и продвинуться к своей цели. Впрочем, когда они подошли к Золотому дворцу, запал бин-амиры сразу поугас. И чем дольше она его осматривала, тем мрачнее становилась: даже Лучик заметил и спросил, что случилось. Адиле удалось отговориться, будто она натерла ногу непривычной для нее аравийской туфлей – и на том закончить их прогулку, поскорее поспешив домой.

В действительности же зрелище прекрасной крепости Каср аз-Захаби привело ее едва ли не в ужас. Защиты родного дворца, показавшиеся ей чересчур сильными, чтобы выбираться оттуда через стену, виделись ей сейчас достойными лишь детского песочного замка в сравнении с тем, как было защищено и охраняемо сердце Сефида. Стоило Адиле понять это, как вся ее затея стала казаться делом совершенно безнадежным – настолько, что сама мысль о мести теперь приводила ее в отчаяние. Она была готова умереть, пытаясь добраться до проклятого ибн-амира – либо погибнуть, сражаясь с ним в последнем поединке. Но умереть в ожидании призрачного случая, исчезающе малой возможности, которую можно искать много лет безо всякого толка – о нет, это было слишком!

В детстве, услыхав легенду о том, как Махаб, принесший клятву Кровавой мести, не мог выручить свою жену Нур из башни Джазима три года, она думала, что Махаб как-то не очень торопился спасти любимую и отомстить злодею. Сейчас же она оказалась почти на его месте, но трижды по три года пройдут – а не проникнуть ей в Золотой дворец, не дать свершиться делу справедливости. И счастье, что никто не томится в крепости, чтобы его нужно было выручать, ибо нет от шаярской бин-амиры никакого толку в этом деле. И если раньше она надеялась, что ей удастся поскорее сообразить, как завершить свою месть и не тянуть больше этого никчемного существования, посвященного делу смерти, а не жизни, теперь она понимала, сколь наивны были ее представления и как долго придется ковать ступени к тому, чтобы чей-то клинок – её или Шаира – разорвал этот затянувшийся узел.

«Волшебный ковер, как и обещал мудрый сахир, взлетел, неся бин-амиру прямо к башне коварного Шаира и, преодолев все преграды магии, Адиля влетела в окно. Там ее встретила прекрасная пленница, и бин-амира воскликнула:

– Не плачь, жена моя, я спасу тебя, хоть бы это и стоило мне жизни!»

Шаир помотал головой, избавляясь от неуместного образа двух женщин в объятьях друг друга. В конце концов, никаких чужих жен у себя в башне он не держал – это если умолчать о том, что его покои и вовсе не находились в башне. Да и Адиля вряд ли бы стала с кем-то обниматься, собираясь мстить. Он быстро пробежал глазами трогательную сцену объяснения благородного Махаба и прекрасной Нур и вновь впился глазами в текст, когда на сцене появился коварный разлучник Джазим.

«– Я пришел исполнить волю Всеправедливого Ата-Нара, – возвестила бин-амира Адиля, обнажив свой саиф. – И искупить твоей кровью попрание Чести, противное и земле, и небесам!

В ответ на это Шаир ибн-Хаким лишь зловеще расхохотался».

Нет, зловеще хохотать он точно не будет. Начать с того, что он не умеет, да и зачем бы ему… Ибн-амир рассеянно пробежал глазами еще пару строк.

«Долго бились Шаир и Адиля на самой верхней площадке зловещей башни. День сменился ночью, а та – снова сменилась днем, оба выбились из сил, но ни один не хотел уступать в сражении. Однако внутреннее пламя бин-амиры разжигала истинная любовь к супру…»

Шаир мрачно вздохнул и снова пропустил несколько фраз.

«С жутким криком подлый Шаир рухнул в бездонную пропасть, пронзенный насквозь мечом благородной бин-амиры. На челе же мстительницы тотчас проступил Знак Ата-Нара и налился он красным, подтверждая, что Кровавая месть совершена и справедливость восстановлена, и не сошел уже с чела Махаба до тех пор, пока не пришла к нему завершительница разговоров и разрушительница всех собраний».

Шаир запустил руки в волосы и немного подергал их у основания. Свою гибель он представил даже слишком ярко, хотя вовсе не собрался травить душу мрачными картинками. Ему нужно было больше узнать о Кровавой мести, ведь не могло быть так, чтобы совсем-совсем не оставалось никакого выхода, кроме смерти? Ата-Нар справедлив и всеблаг и не может оставлять навей своим благоволением! Однако же все прочитанное воспринималось им теперь слишком уж лично, так как и его история грозила перерасти в одну из тех, что описывают в книгах, а ему вовсе не мечталось остаться в памяти потомков коварным и подлым Шаиром ибн-Хакимом, которому никто не захочет сопереживать.

– Нет, пора заканчивать с этими древними легендами, – сказал сам себе ибн-амир и решительно отодвинул в сторону стопку книг и свитков, взяв вместо нее другую.

Здесь были уже не сказания амиратов, а всяческие религиозные трактаты и комментарии к Кодексам известных факихов-правоведов. Чересчур длительное чтение юридических документов неизменно вызывало у Шаира головную боль и звон в правом ухе – по его мнению, разобраться в хитросплетениях поэтических метафор было куда как проще, нежели в хитросплетениях юридических формулировок. Посему сперва он решил, что начать с поэтических историй о Кровавой мести будет намного лучше. Однако теперь понял свою ошибку – и сухие, словно старая бумага, на которой они были записаны, строки толкований законов казались ему поистине спасением, надежным убежищем от его не в меру разыгравшейся фантазии.

Впрочем, благой порыв его продлился не слишком долго, и он все чаще поднимал голову, устав путаться в словесах.

«Ежели же по суду какому навю назначено пропускать прочих навей свободно по дороге, пролегающей по его владениям, но за это им взымается плата с означенных навей, то владелец части дороги обязан следить за ее состоянием, в пределах ее пролегания по его участку, иначе он может быть оштрафован в размере, коий высчитывается исходя из стоимости прохода, умноженного не более чем до ста. При этом штраф возможен только в случаях, если это было обусловлено небрежным отношением к состоянию дороги, а не внешними случайными обстоятельствами, вроде наводнения или…»

В каком еще случае владелец части дороги избавляется от штрафа, Шаиру узнавать было вовсе неинтересно, и он принялся постукивать кончиком каляма по своему носу. Рассеянно сдвинув в сторону свиток, ибн-амир скользнул взглядом по следующему – и, против всякого своего желания, зацепился за слово «клевета», но что там полагается за клевету согласно законам, а также мнениям авторитетных факихов и кади, Шаир прочесть не успел, вновь захваченный своими мыслями и воспоминаниями. В тот, самый первый, день, когда он получил свиток вызова, он очень стремился узнать, кто и по какой причине распускает слухи о шаярской бин-амире, и какова правда о ней. Что ж, теперь он знал все – однако ситуацию это не улучшало ни в малейшей степени. Адиля была неизвестно где, найти ее было неизвестно как.

Перед внутренним взором Шаира – уже в который раз – возникло лицо той, которую он теперь именовал не иначе, как своим личным духом возмездия. Газаля бин-Захра порой даже снилась ему ночами, а уж вспоминал он о ней несчетное число раз. Чуть ли не после каждой неудачной попытки отыскать бин-амиру.

– Где Адиля? Куда ты ее дел, мерзавец? Бин-амиры просто так не пропадают! Да как такое вообще может быть, чтобы она пропала сама по себе?! – возмущалась коричневая, в светлых «ягуаровых» пятнах навка, одетая в немыслимо яркую джуббу турмалинового цвета с блестящей золотом вышивкой.

Худая, ростом почти с Шаира, она аж подпрыгивала от возмущения.

Ибн-амир, уже принявший решение искать Адилю и выдержавший гнев амиры Джахиры, вовсе не был склонен выслушивать обвинения непонятно от кого, потому он, прежде всего, почти вежливо – впрочем, тоном крайнего раздражения – поинтересовался:

– С кем имею честь разговаривать, о благородная малика?

– Бин-ага Газаля бин-Захра бени-Фарадж, подруга бин-амиры Адили бин-Джахиры бени-Феллах, которая пропала из-за тебя, человечий ты сын, и ты теперь еще смеешь задавать мне вопросы! После всего, что сотворил!

Под конец голос прекрасной Газали набрал такую силу, что Шаир невольно вздрогнул. Еще пять минут назад он был уверен, что сиятельная амира Джахира – самая громкая малика, которую ему доводилось встречать, однако теперь стремительно пересмотрел свои взгляды.

– Отвечай, когда я с тобой разговариваю! – тем временем потребовала Газаля. – Где моя подруга?! Куда ты ее подевал?!

– Никуда я ее не девал! – наконец нашел в себе силы возмутиться ибн-амир, когда поборол желание зажать уши ладонями.

– Тогда куда она делась?! – все так же громко и возмущенно вопросила Газаля.

– Я сам бы хотел знать не меньше вашего, куда она делась! Потому что она, помимо всего прочего, намеревается меня убить!

– И поделом!!! Если бы не ты, с этими твоими стихами, ничего бы этого не было, ничего, ничего!

Поиграв желваками, Шаир сказал:

– Я ошибался, но теперь сделаю все, что в силах навя, чтобы найти благородную Адилю бин-Джахиру, о чем дал уже обещание ее сиятельным родителям. И незачем мне доказывать что-то еще.

– Я ничего не доказываю, о Великий Всеотец! – воздела руки Газаля, – Это твое дело – доказать, что ты не только языком работать горазд!

Этого Шаир вынести уже никак не мог, потому, оставив в сторону законы вежливости, сказал:

– Смею заметить, о благородная малика, чья джубба затмевает яркостью око Всевидящего, что если кричать мне в ухо, словно полдюжины карнаев, бин-амира быстрее не найдется.

Газаля аж задохнулась от возмущения и так замахала руками, что рукава ее джуббы сделались подобны красно-золотому вихрю.

– Уж не знаю, как она найдется с твоей помощью, если ты не удосужился даже проверить, верны ли мерзкие сплетни, которые про нее распустили, а поверил им сразу и безоговорочно!

Шаир досадливо скривился, услышав эти слова.

– Да кому вообще могло понадобиться распускать такие слухи про бин-амиру?.. Я до сих пор не понимаю! – искренне ответил он.

Газаля лишь возмущенно фыркнула в ответ.

– Ради Всемудрейшего! Кому угодно, кто видит в этом свою выгоду, либо же хочет отомстить – выбрав путь не Чести, а подлости. Вот хотя бы этот накиб охотников, что обещал поквитаться с Адилей.

Тут уж Шаир, естественно, поинтересовался, какой такой накиб охотников, и выслушал историю, немало раскрывающую характер бин-амиры. Однажды сиятельная Адиля случайно услышала некий разговор, совершенно не предназначенный для ее ушей, в котором упоминались взятки и должностные преступления тогдашнего накиба, ведающего всеми лесами и охотами Шаярского амирата. Не раздумывая долго, Адиля пришла в кабинет чиновника, в сопровождении нескольких уважаемых маликов и накибов, носящих не менее высокие кулахи, и учинила истинный разгром, разбирая документы и выискивая следы преступлений, кои и нашла в достаточном количестве, чтобы злосчастный накиб над охотниками немедленно сделался бывшим. Поскольку он поощрял незаконную вырубку лесов и охоту ради того, чтобы положить в карман лишний золотой.
Деяния бин-амиры, хотя и были совершенно справедливыми, все же породили некоторый ропот, вызванный чрезвычайной решительностью Адили, ведь можно было бы решать подобные дела менее громко и не нанося столь сильного урона Чести оступившемуся навю. Более всех, разумеется, возмущался сам бывший накиб – и даже пытался вызвать Адилю на дуэль, но бин-амира ему отказала, сообщив, что бесчестье он нанес себе сам и доказывать что-либо личности столь низкой она не обязана.

Шаир согласился, что если Адиля склонна в отношении иных навей к поступкам настолько быстрым и решительным, то неудивительно, что у нее могут оказаться и многочисленные недоброжелатели. Позднее же он досконально проверил цепочку слухов, и она в действительности привела к тому самому накибу, лишившемуся кулаха, который распускал сии клеветнические измышления совершенно злонамеренно. Впрочем, как и было сказано ранее, ибн-амиру не делалось легче оттого, что он доподлинно установил истину. Отыскать Адилю бин-Джахиру не удавалось, и пятнистое лицо Газали, которая напоследок еще и пообещала проследить за тем, как продвигаются поиски ее подруги, являлось ему слишком часто. Отчего совесть и вина, терзавшие его изнутри, приняли именно образ громчайшей малики амиратов, Шаир и сам не смог бы сказать толком. Возможно, оттого, что прекрасная Газаля, хоть и была подобна нравом дикой антилопе, в полном согласии со своим именем, хоть и вела себя столь бесцеремонно, что даже стены могли бы залиться краской стыда – однако же оказалась во сто крат проницательнее и разумнее ибн-амира. И в глубине своего сердца он полагал, что она имела полное право гневаться и говорить ему любые слова. И даже проследить за ним, наследником ясминского престола, будто он провинившийся сакиб, недостойный высоты своего кулаха.

Шаир потер глаза, пытаясь сосредоточиться хоть на чем-нибудь кроме терзающих его разум мрачных размышлений. Если уж сегодня вновь не удалось отыскать Адилю, следует попытаться отыскать что-нибудь стоящее в этих обильных письменах, которыми сейчас был завален его стол. Он наудачу вытянул из левой стопки скромный томик с легендой о Мусире и Назихе. Надо сказать, поначалу перипетии их истории не заставили ибн амира отнестись к прочитанному слишком уж сочувственно, так как там богатый злодей Мусир обижал и окончательно разорял несчастного Назиха. Шаир все же ощущал себя в отношениях с Аидилей равным и не мог даже в своей богатой фантазии представить себя на месте Мусира. Впрочем, радовался он недолго, легенда не была слишком длинной и ближе к финалу картинки с объемными сценами, где на месте Назиха фигурировала пурпурная синка, вновь принялись преследовать ибн-амира. Особенно ярко предстала перед ним последняя сцена, в которой Мусир и Назих, встретившись под засыхающей смоковницей на пустынном тракте, пронзили друг друга своими джамбиями, так что горячая кровь потекла к корням дерева, напитав его – и оно расцвело. Шаир прекрасно знал окончание легенды: согласно ему, именно с тех пор плоды инжира сделались красными внутри. Однако раньше он не представлял на месте противников, заливающих землю вокруг легендарного дерева кровью, себя и бин-амиру. Теперь ему хотелось, чтобы инжир так и оставался белым, потому что в конце этой истории никто не умер.

И вновь он прочел о том, как на челе мстителя выступило клеймо, но и на обидчике оно выступило тоже, ведь так Ата-Нар отмечает тех, кто свершил Кровавую месть и не подвластен суду навей, но лишь высшему после смерти. Шаир невольно потер лоб, будто пытаясь стереть незримую печать, встал и отошел к окну. На душе было тяжко. Быть убитым разобиженной бин-амирой казалось судьбой нестерпимой, но и самому стать виновником ее смерти – также невыносимо. Однако в бою случается разное, и при всем благородстве намерений не причинить вреда противнице с уверенностью можно лишь сложив оружие. Но разве допустит это сам ритуал? Проверять не хотелось, а в легендах про это не говорилось. Пока что. Может, он найдет что-то в следующих.
Мучительно вздохнув, Шаир вернулся к столу и вытянул из стопки довольно-таки потрепанный свиток. На сей раз перед ним была поэма «О благородном Адиле и бесчестном Басиле». Ибн-амиру показалось, что его мутит, едва он прочитал название. Мало того, что слово «бесчестный», встречалось на страницах легенд о мести столько раз, сколько на небе ясной ночью звезд – и Шаиру стало казаться, что оно въелось в него, как въедается в лоб знак Кровавой мести – так еще и это имя! Будто он недостаточно хорошо представлял себе бин-амиру на месте навей с именами менее похожими, и случай решил уколоть его еще больнее, подсунув именно этот свиток. Однако Шаира охватило необъяснимое упрямство, он уселся и принялся читать строки с тяжелым, словно оружейная сталь, ритмом, повествующие о дружбе, предательстве и, конечно же, мести. И подставлять себя и шаярскую бин-амиру на место героев на этот раз было совсем уж легко. В поэме описывались два воина – и Шаиру с Адилей не чужда сия стезя. Двое равных, двое сорвиголов, готовых кинуться в самую гущу сечи и пойти вместе в самую отчаянно опасную разведку.

А имя Басиль слишком легко заменялось именем Шаир.

Из двоих лишь один не лишен был в душе благородства

Но слепит и мешает Адилю оно – благородство.

Не таков же Басиль, хоть и слышал когда-то о Чести,

Друга бросить в беде, и уйти – для него не бесчестье.

Строка за строкой поэма рассказывала историю страшного предательства Басилем самого близкого друга, и Шаиру казалось, что бейты отдаются у него в ушах ударами молота, которым его бьют прямо по голове. Поэт не жалел самых изощренных негодующих эпитетов в адрес предателя, каждый из которых ибн-амир успел примерить на себя. Разумеется, он не бросал никого во время войны в плену у врагов, подло сбежав, чтобы получить себе всю славу за подвиг, совершенный вместе с другом. Хотя бы этого он не делал. Однако дочитав до того места, где Басиль доставил в расположение своей армии свиток с важнейшими планами неприятеля и хвастливо рассказал, как в одиночку добыл его, а потом принялся возводить поклеп на томящегося в плену Адиля, Шаир с необычайной легкостью почувствовал себя в положении клеветника. Он тоже, пусть и невольно, послужил распространению сплетен о шаярской бин-амире. И каждый упрек, высказанный автором поэмы в адрес Басиля, воспринимал теперь, как упрек себе самому.

Впрочем, сильней всего задевали даже не поношения в адрес Басиля: когда в поэме начались подробные описания страданий Адиля из-за предательства, стало намного хуже. Шаир нахмурился, взъерошил волосы и даже потер левый рог – но продолжил читать с прежним упрямством.

Десять дней по пустыне он шел и не ел ничего,

Десять дней не видал он вокруг никого.

Тяжело по пустыне брести одному столько дней,

Но предательство друга – намного для навя страшней.

Они не были с Адилей друзьями, но родители повелели связать им судьбы. Было ли страшно для Адили узнать, что будущий супруг – тот, кто предал ее заранее и заглазно? Присланный ему вызов говорил, что да. И где теперь бин-амира, привыкшая жить во дворце, не знающая жизни? Не в пустыне, не должна, но вряд ли ей хорошо сейчас.

Шаиру казалось, что его то окунают в кипяток, то обливают холодной водой, когда он читал о том, как Адиль узнал о предательстве друга, как пылала его душа, наполнившаяся скорбью от того, что дружба не смогла стать для Басиля выше желания славы и власти, которые он заполучил, воспользовавшись плодами общих трудов. Как не мог он поверить, а потом пытался не думать, как понял, что жизнь его теперь сама стала подобна безводной пустыне, лишенная влаги добрых чувств к навям, и как он бросил вызов Кровавой мести, зная, что Басиль сражается лучше.

...Будто пламя сверкают саифы в руках –

И обоим неведомы слабость и страх,

Но один лишь одержит победу, увы,

А другому теперь не сносить головы.

Шаир и сам не заметил, как, принявшись читать дальше, нервно закусил губу, а его пальцы сжали свиток столь крепко, что костяшки побледнели до лимонно-желтого цвета. Поэт был точен до буквальности – Адилю в этой схватке было «не сносить головы» в самом прямом смысле. Когда острый меч предателя Басиля одним ударом срубил голову несчастному Адилю, Шаир вздрогнул – и почувствовал, как по спине пробегает мерзкий мокрый холод, будто ему за шиворот сунули кусок льда. Разумеется, в его воображении отнюдь не голова героя давней легенды, а голова бин-амиры с пурпурной кожей и синскими чертами лица катилась вниз по мраморным ступеням, покуда на ней все отчетливей проступало клеймо мстителя. Ибн-амир почувствовал, что его мутит, зажмурился, потряс головой – и только тогда продолжил читать. Басиль в своем коварстве надеялся, что голова, отделенная от тела, разорвет единство связи, наложенной при вызове – и он сможет избежать позорного клейма на своем лице. Однако, сколь бы не был коварен обманщик и сколь бы искусно ни вводил он в заблуждение людей, никто не в силах обмануть Всемудрого.

И горит, отраженьем бесчестья его,

На челе несмываемым знаком клеймо.

Надо ли говорить, что от бесчестного навя отвернулись все и он прожил остаток жизни в отвержении и одиночестве? И это было правильно, но за что, зачем Адилю такая судьба? И зачем Шаир был столь преступно небрежен, чтобы оказаться на месте вызываемого злодея? Он не хотел быть убитым, но в трижды три тысячи раз сильнее Шаир не хотел становится убийцей той, которую он оскорбил.

Только выхода он не видел. И как ни рылся в фолиантах и свитках – не находил по-прежнему. Так же, как не мог обнаружить следов Адили в городе. Молчали поэты и сказители, молчали многомудрые факихи и кади. Никто из них не давал Шаиру ибн-Хакиму ответа, как избежать трагедии, о которой затем сложат страшную и прекрасную легенду. Он всем сердцем не желал становиться героем такой легенды, однако чем дольше перебирал все эти бессмысленные кипы бумаги, тем больше уверялся в том, что возможности, которой он так жаждал, просто-напросто не существует. Кто-нибудь из них, либо они оба – должны будут умереть. Ибо такова воля Ата-Нара, и не смертному навю, запятнавшему себя бесчестьем, идти против нее.